Снова Катарина прижалась к плечу своего спутника. Тонкая кисея раздвинулась, мисс Эвелин, сделав еще одно томное движение навстречу тускло светившей лампочке, долженствующей изображать солнце, вновь воздела руки. Изогнувшись, она повернула лицо к публике. Прожектор осветил лицо и грудь — всю в золотых блестках. Тут опять послышался пьяный крик: «Свети ярче да пониже!» Раздалось разъяренное шиканье — «пробудившаяся» была сейчас трогательно беспомощна.
Однако Лукингера ничем нельзя было пронять. Самодовольно отмечая возбуждение Кати, он думал: «Долго эта Эвелин не протянет на эстраде. Не подними она руки, все бы увидели, как у нее груди обвисли».
Прожекторы погасли, и в палатке зажглись тусклые лампочки. Пробуждение исчезло как мираж, снаружи вновь раздавался сиплый голос зазывалы:
— Спешите насладиться нашим нигде не виданным, нигде не слыханным, единственным в своем роде представлением «Ночной Париж».
Зрители повалили к выходу. Лучи заходящего солнца вспыхивали в волнах медленно текущего Дуная, Катарина зажмурилась.
Лукингер, ловко проводя ее через толпу, тихо нашептывал:
— Поняла теперь, сколько всего увидеть можно на Урфарской ярмарке, когда я с тобой?
А Катарина, вновь вздохнув, спросила его, часто ли он бывает у этой ярмарочной красавицы мисс Эвелин.
— Я-то? — возмутился Мануфактурщик. — Чего я там не видал? У меня есть кое-что помилей, по чему душа моя давно истосковалась, — ответил он, придав своему голосу томное звучание.
— Да ты это только так говоришь… — недоверчиво протянула Кати.
— Ради тебя одной я и зашел в балаган, — возразил Лукингер. — Или ты думаешь, я с каждой встречной-поперечной буду гулять до полночи по берегу Дуная, — шепнул он ей.
Девушка с благодарностью взглянула на него, и они, тесно прижавшись, продолжали свой путь вместе с толпой. Мелодии модных песенок сливались в единый сентиментальный гул, над праздничной толпой витал запах жареной колбасы, разлитого пива и вина. Девушки двигались, взявшись за руки, чтобы не потеряться. Вереница парней, зазывая и смеясь, преследовала их. Огромные качели возвышались над крышами и колокольнями, видневшимися на другом берегу Дуная.
Парочка подошла к винной палатке.
— Ах, господин Лукингер! — воскликнула хорошенькая полногрудая девушка за прилавком, уставленным бутылками. — Привет! Господа желают?
Катарина смутилась от подобного обращения, а Лукингер заказал для нее рюмку яичного ликера. Сам он охотнее выпьет что-нибудь покрепче, стаканчик «шлигельбергера», как он называл сливовицу.
Они сидели и выпивали, изредка кто-нибудь из проходящих мимо гуляк приветствовал Лукингера, и Катарине это было приятно: ведь что-то от всего этого перепадало и ей.
Правда, она не слышала того, что сказала девушка у прилавка, когда они с Лукингером снова исчезли в толпе.
— Опять ведь новенькую подцепил, обманщик! — заметила та самая девушка, которая незадолго до этого была столь любезна с ними, и состроила гримаску.
Слащавая музыка, лившаяся из громкоговорителей, должно быть, подействовала и на Мануфактурщика.
«Эх, какие бы дела сегодня можно было провернуть! — думал он, — а я чем занимаюсь? Будто кобель, таскаюсь за этой пустующей сукой. На Урфарской ярмарке мне могло бы кое-что получше перепасть».
Розочка, розочка, розовая розочка,
Выиграл я в тире розу для тебя…
— несся квакающий звук из динамика, подвешенного у вывески тира.
— А мне — красную, — ластилась Катарина. И тут же получила ее.
— И желтую в придачу, — добавил Лукингер, напуская на себя суровость, — сама знаешь почему: совсем ведь ты не моя, сколько б там ни болтала.
— Чего это ты! — притворилась Кати, чтобы не выдать, как ей приятно это слышать. — Уж не приревновал ли?
Они подошли к другой винной палатке, и Катарина, уже немного опьянев, доверительно прижалась к своему кавалеру. Она выпила еще рюмку яичного ликера, а он заказал себе «клопиного», как он называл коньяк. И снова девушки за прилавком съязвили, когда парочка удалилась.
— Где это он такую дуру подобрал, этот Лукингер? Видала, как она ликер сперва языком попробовала? Есть его с чем поздравить.
