— Нѣтъ.
— Ахъ, какой же вы бирюкъ и отшельникъ! Пойдемте, я васъ познакомлю съ моими барышнями.
Мы пошли, и я былъ представленъ двумъ барышнямъ Оленинымъ, черноволосой Машѣ и бѣлокурой Катѣ. Обѣ были прехорошенькія и совсѣмъ юныя.
— Вотъ нашъ залъ, а здѣсь спальня моихъ барышень, — поясняла мнѣ хозяйка. — Теперь въ этой комнатѣ будегь гостиная, такъ какъ кровати мы вынесли на завтра. А тамъ моя съ мужемъ спальня и для Ѳеди нашего кушетка. Ему еще двѣнадцать лѣтъ тринадцатый, такъ онъ съ нами спитъ. А вотъ тутъ столовая у насъ. Посудный шкапъ вынесли, а то тѣсно. Диванъ тоже тутъ стоялъ для бабушки, ну, и его убрали, потому что бабушка гоститъ теперь у нашей родственницы.
— А вы танцуете? — вдругъ спросила меня одна изъ барышень.
— Нѣтъ.
— Ахъ, вы, вѣроятно, нигилистъ! — заключила другая барышня, сдѣлавъ презрительную гримасу. — Вотъ какъ у Тургенева нынче въ романѣ описано про Базарова.
— Катя! — укоризненно замѣтила мать.
— Что-жъ, мнѣ Воронинъ говорилъ, что всѣ писатели нигилисты, потому что въ писатели только тѣ и идутъ, которые ничего не признаютъ, — пояснила задорнымъ тономъ дѣвушка.
— To-есть, чего же они не признаютъ? — спросилъ я.
— Да такъ, ни по военной, ни по статской служить не хотятъ и никакихъ чиновъ не имѣютъ! — отвѣтила она. — Впрочемъ, для танцевъ и ловкость нужна, — продолжала она, бросая уничтожающій взглядъ на меня:- а у кого ея нѣтъ, тому лучше и не танцовать.
— Да, это и во всякомъ дѣлѣ такъ, — отвѣтилъ я, умышленно впадая въ задорный тонъ барышни, — Поешь, какъ козелъ, — не пой; играешь на фортепіано, какъ на балалайкѣ,- не играй! А то пугаломъ будешь!
Барышня какъ-то недоумѣло посмотрѣла на меня, быстро отвернулась и замолчала.
Вплоть до ночи я не оставался ни минуты покойнымъ. Хозяйка донимала меня своими появленіями въ моей комнатѣ, своими просьбами пособить ей что-нибудь переставить, своими разсказами, о томъ, кто будетъ у нихъ завтра въ гостяхъ. Аттестаціи гостей были самыя странныя. Про одного, напримѣръ, я узналъ, что онъ постоянно абонированъ въ итальянской оперѣ и, повидимому, онъ отличался именно только этою особенностью, которая давала ему право быть причисленнымъ «къ избранному обществу» Олениныхъ. Часовъ въ десять въ залѣ послышалось передвиженіе стульевъ. Я удивился этой неожиданной вознѣ, такъ какъ по вечерамъ у насъ царствовала тишина. Я позвалъ Аннушку.
— Я здѣсь, — откликнулась она изъ залы. — Барышнямъ постели стелю.
Я вошелъ въ залъ: Аннушка составляла стулья и устраивала изъ нихъ постели.
— Это у насъ ужъ всегда такъ наканунѣ гостей, — пояснила она:- кровати-то ихъ вынесли изъ той комнаты, мебель тамъ по-модному разставили, ну, и стели, значить, въ залѣ…
Въ три часа ночи меня разбудилъ шумъ: это пріѣхали барышни и, напѣвая, смѣясь и болтая, ходили по залѣ, раздѣвались, роняли вещи на полъ, сообщали громко одна другой свои тайны, словно забывъ о моемъ существованіи.
— Тише, услышитъ! — вдругъ проговорила одна изъ сестеръ.
— А мнѣ-то что за дѣло! — отвѣтила другая. — Ты слышала, что онъ давеча сказалъ? Это ужъ онъ не на насъ ли мѣтилъ? Ужъ если я что замѣчу, такъ я его такъ отбалую, что со стыда сгоритъ!
— А онъ тебя пропечатаеть!
— Ахъ, скажите, пожалуйста, какія страсти! Кто ихъ читаетъ! Голь какая-нибудь, оттого и въ писаки пошелъ. Ужъ порядочный человѣкъ по грошамъ за свои писанья сбирать не станетъ, а служить пойдетъ. У нихъ что: ни чиновъ, ни орденовъ, ни званій, ни жалованья, ни наградъ нѣтъ. И мамаша глупо сдѣлала, что пустила! Офицеръ бы какой-нибудь нанялъ; все компанію бы водилъ. А этотъ что? Медвѣдь! У-у-у! Вотъ, вотъ ему!..
Мнѣ, вѣроятно, показывали языкъ, а можетъ-быть, и еще хуже того.
* * *
На слѣдующій день наша квартира была неузнаваема, неузнаваемы были и люди въ ней. Все и всѣ принарядились, прибрались, пообчистились. Кромѣ Аннушки, къ вечеру появился лакей въ вязаныхъ перчаткахъ, въ порыжѣвшемъ парикѣ, надвигавшемся постоянно на лобъ, въ потертомъ фракѣ и бѣломъ жилетѣ сомнительной бѣлизны. По физіономіи, по выправкѣ въ немъ не трудно было узнать отставного солдата; но неловкости движеній, по неумѣнью носить подносы легко было догадаться, что онъ случайно и недавно попалъ въ офиціанты и, можетъ-быть, былъ уже и читальщикомъ и факельщикомъ; по красному носу и дрожанію рукъ было замѣтно его пристрастіе къ вину. Въ свободныя минуты, стоя у дверей и ожидая, что его позовутъ, онъ утиралъ пальцами въ вязаныхъ перчаткахъ носъ, или почесывалъ сзади голову подъ парикомъ, оттопырившимся въ видѣ подстриженнаго птичьяго хвоста; салфетка, бывшая у него подъ мышкой, не разъ отирала катившійся съ его лица крупный потъ и также не разъ отирала ради чистоты подаваемыя тарелки. Онъ былъ и жалокъ, и смѣшонъ, и отвратителенъ въ одно и то же время, производя впечатлѣніе нечистоплотнаго и полуголоднаго бродяги. Онъ конфузилъ даже хозяйку, и она замѣтила ему:
