Интересно, как бы они все себя повели, прознав о нашем фарте. Подозреваю, что добрых чувств никто бы не испытал. Зависть к чужому успеху — наша национальная черта: у меня дом сгорел, так и у соседа тоже, куда справнее. Хор-р-рошо!
Так и живем у помойки цивилизации, уверенные, что жизнь наша уникальна и самобытна. То, что мы уникальны в своем великодержавном мудизме, так это не новость. Раньше был марксизм-ленинизм, теперь — мудизм. Главная идеологическая подпитка для власти, терзающая соотечественников с маниакальной ненавистью: то через войнушку кровушку пустит, то бандитский беспредел возведет в ранг национальной политики, то от своевременной международной помощи откажется, когда беда в державе.
Что касается самобытности, то об этом и говорить не хочется. Она так и прет, так и прет, так и прет, блядь, как бурьян на тырновских огородиках.
Ближе к полуночи покой нашего двора был нарушен визгом тормозов авто. Я плавал в дремотном дрейфе и равнодушно подумал: не бандюги ли прибыли по мою святую душу? И оказался прав — в дверь ударил хамский бой звонка. Я воодушевился, как боец перед атакой, и хотел взяться за дедовский топор, да угадал глянуть в окно. Серебристый БМВ сиял под летней пьяной луной, будто небесное НЛО.
Ба! Кто к нам в гости пожаловал — лучшие люди Тушино и его окаемных окрестностей.
Василий Сухой был весел, как может быть весел душегубец в полночь. В руках держал две бутылочной кегли шампанского из провинции Шампань. Улыбался во всю ширь своей спортивной мордуленции.
— Ну, вы даете, пельмени! — переступал порог. — Хапнули сотню кусков и молчат в тряпочку!
— Молчание — золото, — огрызнулся и снизошел до объяснения о том, что живых денег пока нет, но будут поутру. — Однако сотню не беру, предупредил.
— Почему? — удивился приятель, открывая бутылку. — Надо брать и бежать.
— Зачем брать и куда бежать? — не понимал я. — Надо играть до миллиона.
— До миллиона? — запнулся Вася Сухой. — До какого миллиона?
— Вечнозеленого.
— Ты что, баклан? — возопил не своим голосом. — Такое счастье, и два раза подряд?..
Я понял, что товарищ не владеет обстоятельствами нашей с Илюшей победы, считая, что она одержана случайно. Я понял, что никто ещё не владеет секретом этой выдающейся виктории. Я закрыл дверь в комнату, где спал великий аутист, но раскрыл тайну нашего большого успеха.
Ах, надо было видеть Васю Сухого в эти минуты — минуты моего откровенного повествования. Он взмок и потерял лицо. Он не верил ни одному слову. Он решил, что я ёхнулся, общаясь плотно с безумцем. Потом, заглотав содержимое французской бутылки, твердо заявил:
— Хватит гнать дурку, Славчик! Пристрелю, как собаку!
— Стреляй, но факт остается фактом, — и пообещал завтра доказать свои слова, если он лично соблаговолит прибыть на валютную биржу.
— Этого не может быть, — открывал вторую бутылку. — Не может быть. Я говорю.
— У нас все может быть, — ответил. — Во-о-о-н Лидия жила, жила, а потом померла.
— Как похоронили?
— Обыкновенно.
— Я не смог быть, — повинился. — Но помню её. — Поднял к лицу бутылку. — Чтобы земля ей была пухом.
— Я тоже хочу шипучки, — и отобрал пойло для избранных. — Переводишь продукт зазря.
— Зазря, деревня, — передразнил и вернулся к волнующей нас теме: Если все так, как базаришь, — задумался, — то у нас могут быть проблемы.
— Какие проблемы? — хлебнул кислятины. — У нас?
— Разные и всякие.
— То есть?
— Деньги — это деньги.
— Это мои деньги, — позволил заметить. — Сто двадцать одна тысяча… и так далее… включая тридцать пять центов.
— Это наши бабки, родной, — многообещающе ухмыльнулся. — Так, поскреб затылок, — как из говнища-то выход найти?
Я понял, что мой друг детства не желает говорить всю правду о сложившейся ситуации на ВБ. Я тяпнул шампанского и сделал вывод: мало денег — тебе плохо, много — у других голова болит.
— И потом, — заметил. — Мы с Илюшей делали свой бизнес честно. На бирже есть на то документальные зарисовки.
— Ладно, живописец, — проговорил Сухой. — Не болтай про Илюху. Ни-ко-му!
— Не буду.
— Я тебе, конечно, верю, но завтра проверю, — погрозил пальцем. — Ты у нас известный завиральщик.
