— В к-к-каком? — от удивления принялся заикаться.
— В обществе, где все делится по справедливости, — и, не обращая внимания на мои противоречивые чувства, развил мысль о том, что условия нашей сделки очень выгодны для меня. — Я могу и две трети прибыли взять, сообщил. — Но ведь не беру, а помогаю тебе найти себя же.
Я выматерился и потребовал, чтобы мой собеседник прекратил валять ваньку и делать вид, что для него копейки дороже дружбы. А тебя, сукин сын, надо держать в ежовых рукавицах, на это резонно заметил Василий. Почему держать в ежовых рукавицах? Так ты, разгильдяй, устроен, и поинтересовался: посетил ли я Илюшу Шепотинника с гуманитарной помощью?
— Не посетил, — признался, — еще.
— Почему?
— Был занят.
— Чем же?
— Не твое дело, fuck.
— Факай-не факай, а бабами ты был занят.
— И что — нельзя?
— А Илюша умирает голодной смертью, — и уточнил. — Быть может. — И выказал подозрение, что я уже промотал бабки Шепотинника на своих пиявочных баб.
— Илюха — это святое, — решил не спорить с неприятными и категорическими утверждениями, касающихся моих женщин. И предложил: — А давай делить прибыль на троих? Это будет справедливо, по-моему.
— А почему бы и нет, — покосился на меня друг детства. — Дружбанам всегда надо помогать.
— Золотые слова, — подвел итог нашей беседы и пообещал посетить семейство нашего болезненного товарища. — Тормозни-ка у Александра Сергеича, — попросил, когда наш БМВ медленно перемещался в механизированном потоке у памятника А.С. Пушкину, скорбно склонившему курчавую голову свою от осмысления, что Россия так и осталась чумазить на закраине просвещенной цивилизации.
— Зачем? — поморщился. — Свидание, что ли?
— За гриндарами я, — вылезал из машины.
— За чем?!
Я оставил вопрос без ответа — ударил дверью и, махнув рукой на прощание, смешался с летней выходной толпой.
Надо начинать новую жизнь, господа, — и начнем мы её с модной обувки, как того требует свежие ветры перемен.
Нырнув в арку, где висел рекламный щит магазина ХХI века, я прошел по переулочку, заставленному машинами. Переулочек был известен тем, что здесь по вечерам укрывались от нашей доблестной милиции шлюшечки Тверской. Своим героическим и страстным желанием доставить радость страждущим они напоминают мне красных передовиц первых лет пятилеток, с энтузиазмом перевозящих на тачках тонны грунта во славу сталинской индустриализации.
Нынче другие времена — и на потоке индустриализация сексуальных утех. Выбирай — не хочу. И кого хочешь, и куда хочешь и как хочешь. Как говорится, капитализм — на марше. Теперь купить можно все: тело, колбасу, книгу, водку, душу, дом с кипарисом, веру, оружие, наркотики, обувь…
И не ревматические ботинки за 16 руб. 75 коп., от вида которого не хотелось жить никогда. Помню, были такие у меня в счастливом отрочестве. Месяц я пытался их разбить, футболя все, что попадалось под ноги, — разбил только через год. То есть к любым башмакам я отношусь с равнодушием, близким к чувству ненависти. Ношу их до безобразного состояния, пока не ощущаю голой пяткой горячий асфальт или холодные айсберги осенних луж.
Но когда замечание делает любимая, тут выбирать не приходиться. И поэтому в модный бутик, где роком громыхает динамик, захожу с легким сердцем. И что же вижу? На стеклянных стеллажах обнаруживается обувка, которую можно встретить только на демонстрационных прилавках Парижа, Мадрида, Токио и Нью-Йорка. Не подозревал, что обычные носильные вещицы могут быть превращены в произведение искусства.
С дурным предчувствием приблизился к оранжевым мощным ботинкам, похожим на башмаки клоуна. Бирочка с ценой утверждала, что гаерский предмет тянет на 100 у.е.[2]
Ё`, сказал я себе, вспоминая славные советские 16 рублей 75 копеек. Ну и цены у вас, девчонки, обратился к продавщицам с модельными фигурками и таким же личиками. Зато вещь, ответили они, тупя вздор на мои кроссовочки. Я понял, что теряю последнюю свою мужскую привлекательность, и, указав на клоунские ботинки, спросил:
— Это гриндара?
— Это гриндара.
— Беру, — и взял башмак в руки. — А почему такой тяжелый? — удивился.
