Но вот что моих учащихся сражало наповал, так это мысль о том, что каждый мог «чувствовать, какое должно быть звучание». В итоге я из кожи вон лез, вбивая им это понятие во время занятий по классу лютни. Я повторял это изо дня в день десяток раз, но толку не было никакого, но что сказать еще, я придумать не мог.
— Ну, вот послушайте, — сказал я на одном из занятий и сыграл некий фрагмент. — Получилось печально, с оттенком сладкой грусти, comprentz, companho? А теперь я оживлю эту мелодию более быстрым темпом и, пожалуй, добавлю синкоп.
На меня пристально глядели семнадцать пар глаз, считая Торвальда, который присутствовал на занятиях, делая вид, что помогает мне, — так пристально, словно я был подопытным в кабинете психиатра и только что откусил и проглотил подлокотник кресла.
— Что вы услышали? — спросил я, изо всех стараясь скрыть отчаяние.
— Первый фрагмент был медленный. Второй — быстрый, — сказала пухлая блондинка по имени Маргарет.
Я немного подождал, думая, что она скажет что-нибудь еще. Она добавила:
— Не понимаю, как вы можете ждать от нас определения, грустна ли эта музыка, пока мы не услышим слов.
По крайней мере это пробудило у меня новую идею.
— Позвольте, я вам кое-что сыграю, одну… нет, две вещи.
Сначала я сыграл и спел «Canso de Fis de Jovent» в переводе на терстадский и мне показалось (наверное, показалось), что некоторые были немного тронуты. А потом я, желая поработать на контрасте, спел хулиганскую «Canso de Fis de Potentz», в переводе звучавшую как «Она так и не вернулась».
— Ноты те же самые, — сообщил я.
Маргарет, Торвальд и смуглый здоровяк по имени Пол встретили вторую песню заливистым хохотом. Остальные были попросту озадачены.
— Ну а теперь что скажете? — поинтересовался я.
— Первая песня медленная и грустная. Вторая — быстрая и смешная, — ответила Маргарет. — Но я так думаю, что первая песня грустная из-за того, что она медленная, а вторая веселая потому, что быстрая. Просто ситуации разные.
Я спел куплет из «Canso de Fis de Jovent» в ритме «Она так и не вернулась».
После довольно продолжительной паузы Торвальд изрек:
— Что ж… это не так красиво.
Пол согласно кивнул.
— Не сочетается как-то.
— Вот именно, — обрадовался я. — Сочетаемость музыки со словами или их несочетаемость — это как раз то, о чем я говорю. И если вы понимаете, то у песни должно быть печальное настроение, веселые слова к печальной музыке не прилепятся, верно?
Все послушно кивнули.
Стройная, высокая, немного застенчивая девушка по имени Валери робко проговорила:
— Наверное, вы могли бы что-нибудь такое делать с нашей музыкой. Это было бы, пожалуй, интересно.
Другие учащиеся обернулись и уставились на нее. Мне жутко захотелось их всех вырубить и дальше разговаривать только с Валери.
Но прежде чем я успел раскрыть рот и выступить в ее защиту, она добавила:
— Это идея. Принцип можно применить в более широком масштабе.
Торвальд спросил:
— А как это будет выглядеть? В смысле — как работать с мелодией без слов и угадать, какие в нее вложены чувства?
Валери указала на мою гитару, стоявшую на подставке у стены. Я кивнул, не вполне догадываясь о том, что она заду-. мала, но страстно желая увидеть, как хоть кто-то на этой стылой планете сделает что-то спонтанное. Валери встала и медленно пошла к инструменту. Все не сводили с нее глаз — вернее, я-то точно не сводил. Я вдруг заметил, какие у нее огромные темные глаза и иссиня-черные, пусть и коротко стриженные волосы, и подумал, каково было бы заглянуть в эти глаза, обняв ее за тоненькую талию.
Валери взяла гитару и вернулась на место. Проверив, как настроен инструмент, она удовлетворенно кивнула и молча взяла несколько аккордов. Казалось, она сосредоточена только на том, что делает ее левая рука.
Только я собрался предупредить ее о том, что гитара мужская, как заметил, что ногти у нее подстрижены коротко, по-мужски, как у большинства женщин в Каледонии. Это было понятно: ведь им, как и мужчинам, приходилось работать на фермах или фабриках, но все же было грустно смотреть на ее руки.
Она начала играть. Сначала это были простые арпеджио в обычной четырехаккордовой прогрессии фламенко — очень точные и чистые, но школярские. Затем звукоизвлечение стало более мощным, резким, почти стаккатовым, а потом Валери заиграла медленнее, и мелодия приобрела тоскливую пустоту, как нельзя лучше шедшую Нансену. Я слушал музыку и представлял себе людей с суровыми лицами, стоящих на холодном ветру, и густые, как сироп, волны замерзающего моря, вгрызающиеся в голые прибрежные скалы. Музыка была сдержанной и ненавязчивой, как Брюс, безжалостной, как преподобный Каррузерс, обнаженной и величественной, как пики Оптималей, и такой же неожиданно прекрасной, как радуга над каньоном, разрывающая своим блеском туман.
