Побитый Хитоси плелся домой, бормоча единственное утешение:
– Я Сога. Истинный Сога.
Как он и надеялся, матери дома не оказывалось. Он не плакал. Заплакал лишь в первый раз. Он терпел побои и унижения без слез и без криков. Возвращалась домой мать в сбитом набок и плохо завязанном кимоно, напевая, начинала готовить пищу. Увидев побитую физиономию сына, восклицала:
– Бог мой, милый, что с тобой?!
– Упал.
– Опять? Какой же ты неуклюжий. Увидел бы тебя отец…
Она обнимала мальчика, утешала его, вела в ванную, обмывала синяки, смазывала царапины йодом и ставила примочки. Боль исчезала, Хитоси видел перед собой ангела. Нет, они ошибаются. Нет, невозможно, они не знают его маму, не знают, какая она добрая и нежная.
Дети, конечно, не знали, но многие из взрослых получили свою дозу доброты и нежности мамаши Сога. Из Маньчжурии возвращались раненые, слонялись по улицам и бахвалились своими подвигами под Мукденом, под Ляоюанем, на берегах Ялуцзян. Ну как могла мамаша Сога упустить такую возможность? Молодые, сильные мужчины, столько времени оторванные от женской ласки… Она заводила с ними беседы прямо на улице, предлагала пропустить стаканчик, нежно похлопывала по плечам. Она не интересовалась их подвигами, но иной из героев по привычке распускал язык.
– Вот, помню я, под Мукденом…
– Подумаешь, мой муж сейчас под Порт-Артуром. Он за день делает столько, сколько тебе за год не приснится.
– Если ты так восхищаешься своим мужем, почему ты тогда сейчас со мной в этой комнате?
– Выражаю тебе благодарность… от лица родины, – сверкнув глазами, шептала мамаша Сога.
– Ах ты плутовка!
И доблестный воин забывал начатую историю, наваливаясь на мягкое, податливое тело. Иной раз мамаша Сога приглашала для выражения благодарности разом двух, а то и трех участников сражений, умудряясь обслуживать их одновременно. После столь бурных изъявлений благодарности она тщательно устраняла следы соитий на теле, но щеки ее еще долгое время пылали.
В день взятия Порт-Артура ее щеки горели особенно ярко и жарко. Все газеты столицы отпечатали специальные выпуски, которые бесплатно раздавались прохожим. Мать Сога сжала сына в объятиях, расцеловала его и принялась готовить праздничную трапезу. Несколько сортов рыбы, маринованные овощи, куриное филе на вертеле, оладьи с креветками… даже говядина и белый рис акита – пища богачей.
На следующее утро, не успев еще переварить праздничный ужин, она приняла курьера генерального штаба. Ее муж пал смертью героя, погребальный пепел упокоится в святилище Ясакуни. Она как вдова героя получит пенсию, об этом ее известят особо.
Целую неделю мамаша Сога рыдала и покидала дом, лишь когда надо было позаботиться о сыне. Пришел еще один курьер генштаба, сообщил, что на следующий день прибудет специальный представитель. Она иногда вдруг начинала надеяться, что это ошибка, что он жив и вернется, но вместо этого ей предложили часть праха покойного мужа.
Представитель генерального штаба, уже посетивший в этот день с десяток домов с той же печальной миссией, был все же поражен глубиной печали мамаши Сога. Он зачитал ей официальный документ, передал керамическую урну с пеплом. Покидая дом, положил руку на плечо притихшему мальчику и прочувствованным голосом заверил, что он может гордиться своим отцом.
Хитоси наблюдал за матерью, некоторое время распростертой неподвижно. Затем она поднялась и собрала в главной комнате погребальные подносы. В центре установила урну, рядом курильницу. Принесла несколько оставшихся фотоснимков мужа. Сюда же добавила жертвенные дары и зажгла ароматическую палочку. Потом она плакала, молилась, снова плакала. Голосом, какого Хитоси еще никогда не слышал, она произнесла:
– Никогда не забывай своего отца. Никогда не проявляй к нему неуважения.
Весьма дрянная супруга стала образцовой вдовой. Она тут же облачилась в черное и не снимала его до конца дней своих. Ни один мужчина к ней более не прикоснулся. Еженедельно в сопровождении Хитоси она навещала святилище Ясакуни, чтобы почтить память мужа, и в ее молитвах чувствовалась преданность и искренность. Соседи не могли не заметить перемен в ее поведении, и их презрение к ней сменилось жалостью.
