— В белом доме, ребят голодающих ведут туда.
— Там и принимают. Ты беги скорей, не то закроют, запоздаешь. — выпроводила хозяйка Микитку, чтобы у нее на руках не остался он.
Задыхался, бежал Микитка в помгол, а когда прибежал, в помголе никого уж не было, одна служанка выметала вороха бумаг и пыли.
— Кого тебе? Нету приема, ушли все, — сказала она.
— Не кормят здесь? — спросил Микитка.
— Не кормят, прием здесь. Завтра приходи. Постоял Микитка перед плакатом на двери, где: мальчик пузатый, барабан–брюхо, а ноги и руки — палочки, и шея — палочка, голова, точно горшок, надетый на кол.
Микитка был неграмотный, а догадался о чем написано:
«Помогите, накормите!» — беспременно это.
Тихонько вышел он на площадь. Там собака грызла кость. Она заворчала на Мпкитку, когда он проходил мимо. Горячей улицей городка шел Микитка и к прохожим тянул руку, как в починках. Не давали, проходили мимо. Но здесь ничего не говорили и было легче, может и тяжелей было.
«Не обижают, словом не колют, молчат! Нечего сказать… чужой я. Чужой!» — думал Микитка и тянул руку в окна нижних этажей.
— Корочку, кусочек, — шептали сухие полумертвые губы.
В одном доме захлопнулось окно, и задернулась занавеска, в другом окне дали очищенную от мяса кость. Грыз ее Неподпасок и повернулся лицом к забору, чтобы не заметили и не отняли голодные, как и он, дети.
Привлекли Микитку паровозные выкрики. Слыхал он про машину от дедушки Андрюгаи, который с турками воевал и на машине ездил. Вышел Микитка на станцию, там было много попрошаек. Дети, как на том плакате, с большими головами, просили у вагонов и на пристанционном базаре. Другие пением зарабатывали хлеб.
Микитка не умел петь.
«Рожок бы мне, сыграл бы уж я на нем, потешил!» Подумал он, но рожка не было, и он начал просить. А когда базар разошелся, подбирал с земли вместе с другими детьми брошенные гнилые помидоры, потерянные картофелины и раздавленные огурцы, очищал с них пыль, сор и ел. Ночь проспал Микитка на площади за кучей сухого навоза. Много раз за ночь отбивали часы, и колокол, казалось Микитке, кричал в жаркую ночь спаленным полям;
— Идем!.. Идем! Идем…
И Микитка пошел за колоколом. Идет он дорогой меж хлебов. По деревням крыши заново покрыты. Приходит в починки, дает ему дедушка Андрюша медный рожок и говорит:
— Ты подпасок, а я пастух, вырастешь, надел земли дадут, своя полоса тебе колосом поклонится, и своя избушка улыбнется. Белобревенная закрасуется она на солнце, как суслон свежих аржаных снопов, как Белянка председателева круторогая с веселыми глазами.
Солнце нового дня накалило Микиткину голову, и он проснулся.
«Пойду в починки, рожок попрошу, не дам падчаринцам ни одной овечки. Надел дадут, и будет свой хлеб! — решил он.
По каменным, горячим, не остывшим за весну и лето, улицам торопился Микитка.
— В починок, дяденька, где дорога? В починок Кугунур? — спросил он у прохожего.
— Кугунур, Кугунур? Не знаю, — ответил прохожий.
Не знал никто дорогу в Кугунур; знали, как пройти в село Куршаково, там и Кугунур в 10 верстах, да никто, и сам Микитка, не знал про это соседство. Не узнал он дорогу, не ушел в Кугунур — Большое поле.
Чаще проходили мимо протянутой Микиткиной руки, чаще и злее закрывали окна перед ней.
На базаре у станции однажды взял Микитка кусочек хлеба у торговки и тихонько пошел, он не мог бежать. Догнала торговка, а Микитка присел у ее ног и ел, давился, но ел.
— Воришка, волчонок, съел уж?! — крикнула торговка.
Он поспешил забить кусок без остатка в рот.
— Вот тебе, получай! Миллион стоит, — кулаком стукнула торговка Микитку по голове.
— Щенок бездомный, расплодили вас, а хлеба не приготовили, грабить пустили, чирей бы им на живот, чтобы не родили!..
Не понял Микитка обиду в словах, только больно было, как, в спину коленкой сунула торговка и сапогом двинула в ноги. Застучали Микиткины костоватые коленки.
«Съел хлеб… побили, чужой, нельзя!» — соображал парень, и черным камнем, булыжником, который приготовили бросить в тебя, представился ему чужой хлеб.
Отлежался Микитка. встал и пошел собирать гнилые помидоры, сердечки съеденных яблок, выглоданные арбузные корки. Жевал он слабым обессилевшим ртом, улыбался и тихонько говорил:
