Я и до сих пор не пойму, к кому относилось это мелешковское «по существу»: то ли к Зюзю, то ли к Оришке, то ли к ним обоим.
А Лидия Тарасовна все слушала и только щурилась на ораторов (это у нее привычка такая — щуриться на каждого, как на солнце). Потом попросила слова.
— Плохие были бы мы хозяева, если бы по десять тысяч бросали на ветер, — сказала Лидия Тарасовна. — А что, если не на ветер, товарищ Зюзь? Что, если в будущем именно в нашей Кавуновке, в нашем «Червоном Запорожце» появится один из новых зимостойких сортов украинского лимона? Какими тысячами тогда вы будете подсчитывать наши доходы от него? И не только для нас, а для всей страны? Представьте себе — каждый наш колхоз имеет свой собственный лимонарий. Мой или ваш ребенок захворает, получит целебный плод, выздоровеет. Дорого, по-вашему? Что же может быть дороже, чем здоровье наших детей? Извините, Харлампий Давыдович, за такое слово, но вы рассуждали сегодня… как торгаш.
В этот момент и Мелешко, смекнув в чем суть, глянул на своего буха исподлобья.
— Развел нам тут целую оппозицию…
— Ведь тут дело идет о глубоком преобразовании одного из важнейших участков природы, — продолжала Лидия Тарасовна, — о распространении субтропических культур в совершенно новых для них районах. Подумать только, товарищи! — поднялась она из-за стола. — Цитрус на Украине! Да мы эту культуру не то что… Нам бы ее на «вы» величать!
Так и сказала Лидия Тарасовна. На «вы»! За эту чуткость я стал еще больше ее уважать.
Тогда уже решил: дождусь своего лимона, первое кружальце ей поднесу, Лидии Тарасовне, за прогрессивность ее натуры.
— Так, девчата?
— Что так, Микита Иванович? Вы яснее формулируйтесь.
— Когда, говорю, снимем свой лимон-первенец, то первое кружальце Лидии Тарасовне — на пробу.
— Верно! Ей!
— Опять наши умы сходятся.
— А Зюзю дадите?
Гм… Зюзю…
— Пускай Зюзь выписывает себе законным путем, по накладной. Устава мы придерживаемся и разбазаривать не будем…
Так вот, открыли мы все траншеи, садимся завтракать. Девчата расцвели, раскраснелись после работы. Приметные они у меня! И сейчас приметные, а еще больше летом, когда собираем фрукты… Хлопцы-горняки из соседнего Краснознаменного рудника как-то хвалились мне, что девчат из моей садовой бригады они даже на расстоянии чуют, даже если в клубе свет погаснет.
— Как же это вам удается? — заинтересовался я.
— Уж мы знаем как, Микита Иванович! В августе каждая из ваших девчат яблоками ранетами пахнет!..
Ишь, какой тонкий, какой развитой нюх у молодых горняков. А я уже не слышу. Правда, может потому, что и сам яблоками пропах; как-то говорила мне об этом Оришка (она у меня круглый год теплым коровьим молоком пахнет).
Угощают меня девчата пирожками, подкатываются ко мне и так и сяк.
— И чего вы, неугомонные, до старика вяжетесь?
— Что вы, Микита Иванович! Какой вы старик? Вы еще без лестницы на хату взберетесь!
— Смотря на какую хату. При теперешней архитектуре… не берусь.
Просят, чтоб я сочинил им что-нибудь на открытие весны.
— Что же я вам сочиню?
— Ну, как были вы молодым…
Ах, сороки, ах, белобоки!
— Ну вот, хотите — верьте, девчата, хотите — нет…
И я рассказываю им чистую правду, как был я молодым и была у деда моего шелковица, одна-одинешенькая на весь двор. Теперь я догадываюсь, что это была не шелковица, а бесплодный шелкун, — дерево не родило вовсе. А нам, всему братусевскому выводку, страсть как хотелось, чтоб оно родило!
Каждую зиму, в ночь под новый год, выходил дед наш Калина босиком во двор и грозил дереву топором:
— Роди, а то срублю!
И все мы надеялись вместе с дедом, что дерево напугается и будущим летом родит.
Приходило лето, а дерево, как и прежде, ничего нам не родило.
Девчата не верят, смеются. А мне чего смеяться? Я не смеюсь, я выложил им чистую правду.
— Нет, вы у нас, Микита Иванович, просто народный артист!
II
Этот сад можно считать живой летописью нашей артели. Поглядите на него. Думаете, спокон веку стояли тут кварталы шафранов и симиренков, кальвилей и ранетов золотых? Думаете, всегда вот так победно, шумели здесь эти ветроломы из яворов и высоких пирамидальных тополей? И следу их не было.
