Смешно мне становится. Понимаю: хочет он меня замогарычить, добыть саженцы по так называемому «блату»!
— Кто тебя этому научил, хлопче? — спрашиваю. — Не твой ли крестный, товарищ Зюзь? Сей секунд забери со стола своего подкулачника, упрячь подальше и никому не показывай; дома с однополчанином разопьешь. Меня, товаришок, могарычить не надо. Я раздаю без этого, я только радуюсь и горжусь, когда ко мне идут за посадочным материалом. Всех наделю, за полцены раздавать буду — чтобы больше было у нас садов и дело наше получило всенародный размах… А если заведешь со временем свой собственный питомничек, то и тебе советую: не зажимайся в кулак, не отказывай никому, потому что дело наше святое; просить у тебя будет только честный энтузиаст, только тот, кто потом выхаживать, любить дерево будет… Равнодушный к тебе не придет.
Аполлон, спрятав бутылку, подсаживается ближе.
— А как насчет «Сталинского»?
— Что — как?
— Горняки наши «Сталинское» очень высоко ставят… Можно будет… разжиться?
— Обязательно. Во все края с радостью дам.
— Спасибо. Я уж буду начеку. Как только начнете — сразу примчусь.
— Ладно. Только по пути забежишь к нам в контору и оформишь разрешение… Такой уж порядок.
Мой коллега вдруг скисает.
— Непременно через контору? Знаете, я сегодня… уже был у товарища Мелешко и у товарища Зюзя.
— И что?
— Кое-что, говорят, отпустим, а что касается нового сорта… так еще рано, говорят. Не на той, мол, еще стадии, чтоб его всем отпускать. Самим для ремонта сада нужен.
«Так вот, — думаю, — почему ты заикаешься, товаришок, вот откуда твоя отчаянная бутылка! Горе научило: уже потолковал с Мелешко и с Зюзем!..»
Впрочем, сообщение Комашки не очень меня удивило. Я догадываюсь, чего они хотят… Встречаются еще в нашей садовнической практике экземпляры с консервативной наследственностью. Хотят и мое «Сталинское» законсервировать. Нет, хлопцы, поосторожнее, Микиту недаром зовут воинствующим: пробью рутину, ни перед кем пятиться не стану.
— Послезавтра, верно, начнем высаживать, — говорю Аполлону. — Ты не беспокойся: приезжай, все будет в порядке.
Выходим в сад.
— А ты, — спрашиваю, — рано встаешь или, может, восход солнца на подушке встречаешь?
— Подъем у меня с петухами.
— Гляди, товаришок, не поморозь свои черешни, заготовь уже сейчас дымовые кучи. В пору цветения заморозки опасны как раз при восходе солнца. Можно сказать, солнце само «примораживает».
— Как это?
— А так… Известно тебе, что заморозки страшны резкой сменой температуры: на рассвете прижмет заморозок, а тут тебе солнце. Цветок еще влажный, капля росы висит на нем, и сквозь эту каплю, как через увеличительное стекло, луч солнца наносит ожог. А дым рассекает луч. Вот и давай дым, окутай им сад на это время… Думаешь, мало бегал Микита, как очумелый, встречать восходы солнца на острове? Встанешь до света, выйдешь во двор: мороз! Зажжешь факел и что есть духу с факелом на остров, аж люди пугаются. Прибежишь, запыхавшись, как марафонец, подожжешь одну кучу, третью, десятую — и уже сад окутывается белой завесой… Теперь у меня те, которые помоложе, бегают, а тебе еще самому надо, товаришок!
— Буду бегать, Микита Иванович, у меня хватит духу… Я вот хотел еще спросить вас об окулировке. У нас окулируют обычно глазком на корневой шейке. А я хочу попробовать окулировать на метр выше, чтоб весь ствол был диким, морозостойким. Как вы думаете?
Удивляюсь; так просто, а мне самому в голову не приходило.
— Как думаю? Пробуй, за это никто тебя по лбу не стукнет! А еще, чего доброго, и выйдет…
Провожаю Комашку к центральной аллее, с этим парнем надо быть вежливым. Кто знает: может, действительно в будущем он оправдает свое звание садовника.
— Отчего это ваши девчата надо мной смеются?
— Не пасуй, товаришок: смех — не грех, от смеха человек умнеет.
Забавный хлопец, выйдет из него толк!
VI
А с Мелешко Логвином Потаповичем я еще поговорю. Он мне давний друг. Бывает, сядем мы с ним в праздник и выпиваем до слез. Только это не мешает нам иногда так дискутировать, что оба вспотеем до росы на лысинах. Э-э, я вижу тебя насквозь, глубокоуважаемый Логвин Потапович! Знаю твое слабое место, знаю, что ты моей критики побаиваешься, хотя я никогда не принадлежал и не принадлежу к кадровым критиканам.
