— Нет. Оно такое простое, не запомнила.
— Да, его убили. В эту среду утром.
Она закрыла лицо руками и заплакала, причитая: «Что теперь с нами будет?»
— Покажите мне сверток. — сказал я.
Кира перестала плакать, встала и пошла в другую комнату. Вынесла оттуда сверток и отдала мне. Я развернул его и восемь пар глаз уставились на него. Там были деньги, завернутые в газету. Макс взял деньги и пересчитал. Триста тысяч рублей пятитысячными купюрами. И еще там была
бумажка, на которой было написано: «Если у вас попросят, отдайте им эту записку, а деньги оставьте себе». Дальше шли цифры «32616», над которыми было написано на латинском «or». И больше ничего.
Я достал из кармана еще две бумажки и показал Кире и Петру Алексеевичу.
— Посмотрите, у вас есть идеи?
Они взяли клочки бумаги у меня из рук, и стали их прикладывать друг к другу. Ничего не получалось. Не хватало одного звена.
— Алексей Михайлович, — подал голос Максим, — я думаю, что недостающий кусок находится в доме в деревне. Больше негде.
— Да, Максим, я тоже так думаю. Петр Алексеевич, надо ехать в деревню. Только по дороге заедем куда-нибудь перекусить, а то я ничего не ел.
— Не надо никуда заезжать! — громко сказала Кира. — Я сейчас вас накормлю.
И ушла на кухню. Я аж прям проникся: «Меня сейчас накормят». Кира начала мне нравиться еще больше.
В этот момент позвонили наши с Максимом телефоны. Ему звонил Ковалев, а мне Илья. Мне Илья сообщил, то, что я и так уже знал. Но я его похвалил, сказал, что благодарен за старания. Он ответил, что всегда рад помочь. Я ответил, если это так, то пусть найдет все, что сможет на братьев Покатовых. Лучше, если это будет что-то противозаконное. Он ответил «Есть!» и разъединился. Максим поговорил с Ковалевым, потом сказал мне то, что мы и так уже знали. Я кивнул и сказал, чтобы Ковалев ехал к ним и сменил внизу сержанта Манурова.
Вернулась Кира и сказала, что готова нас всех накормить. Мы втроем пошли в ванную, помыли руки и прошли на кухню. На столе стояла бутылка водки, бутерброды с маслом и красной икрой, с маслом и красной рыбой, с сыром и колбасой, открытые шпроты. Отдельно лежал порезанный черный хлеб. Я как это увидел, повернулся к Кире, обнял ее, извинился, сказав, что это от переизбытка чувств. А про себя подумал, что это с голодухи.
Ели молча, пил только Петр Алексеевич. Его за руль все равно не пустим, и ему надо выпить. Поели, собрались и пошли к машинам. Внизу нас ждал Ковалев. Я ему сказал, что он поедет последним. Максим сел за руль «копейки», к нему сел Фролов. Я сел за руль своей машины, ко мне села Кира. Поехали. Я первый, за мной Максим, последний Ковалев. Таким строем доехали до деревни. По дороге у Максима взыграла молодость и удаль, и он нас обогнал два раза. Когда приехали, я ему объявил строгий выговор с занесением в личное дело. Он извинился и ответил, что больше так делать не будет. Машины поставили чуть дальше от дома, вышли и направились к калитке. Только подошли, как Фролова окликнули:
— Петя, а Петя, ты чего ко мне не заходишь? А?
Все обернулись и увидели тетю Валю, мою соседку.
— Валюша, душа моя! Как я рад тебя видеть! Ездил к племяннице, Кире, вот привез. Зайду вечерком.
— Заходи. А чего это вас так много? И милиция тоже? Натворил чего, а?
— Нет, это друзья.
— Милиция и друзья? Алексеич, ты пьяный что ли? Чего несешь? Ну-ка дыхни.
Петр Алексеевич подошел к тете Вале и дыхнул.
— Я же говорила, что пьяный.
— Не, эти нормальные. По крайне мере пока.
— А, ну ладно тогда. Слушай Петя, пока тебя не было, какой-то человек тебя спрашивал.
— Как он выглядел? — спросил я.
— Такой высокий, вот как он, — она показала на Максима, — в темной одежде. Сверху был плащ, на ногах сапоги. Сапоги очень грязные и плащ внизу тоже. По возрасту лет сорок-сорок пять. Говорил уверенно, без заискиваний. Сказал, что его отец армейский друг Петра Алексеевича, и он приехал его навестить. Я сказала, что ты уехал в город. И еще, я его вспомнила. Он-то думал, что бабка старая все забыла. Нет, с памятью у меня пока все хорошо.
— Как это, вспомнила? Вы его видели? — спросил я.
