15 июля, вторник. Порт Пирей (Греция)
Проснувшись еще до «музыкальной побудки» под шелест волн и прохладный ветерок из приоткрытого иллюминатора, натянув майку, шорты, я помчался на верхнюю палубу. Встречать мечту. Зародившуюся в ту пору, когда беспрестанно разглядывал иллюстрации, а позже и читал великую книгу — «Легенды и мифы Древней Греции».
Взбежал, огляделся — и застыл. Вокруг, сколько глаз хватало, раскинулось море, но другое, непохожее на Чёрное — тёмно-синее, подёрнутое золотистой масляной плёнкой, глубинно древне поколыхивающееся. Одним словом — Эгейское. Необыкновенный, напоённый морем и в то же время сухой воздух был ещё прозрачен. Тут и там вырисовывались силуэты архипелага, Эвбейских гор, островов и островков, фиолетовых с проседью, аметистовых, палевых, бледно-терракотовых. Чтобы не захлебнуться от восторга и предвкушения восторга ещё большего, я упал на руки и, отжимаясь на кулаках, запел хит Луи Армстронга «What а wonderful world». За этим занятием меня и застал Ульянов.
— Физкульт-привет! Зарядка?
— Больше разрядка, — смутился я. — Восторг. Чтобы не заорать на весь корабль, как дети во времена оные: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!»
— Ты это в каком смысле?
— Ни в каком. Ошалел. Спасибо вам, Михаил Александрович, огромадное!
— Да мне-то за что? Притом огромадное… — Виду он не показал, но очевидно был доволен. — Завтрак скоро. Ленка ещё спит? Буди. Я за Аллой Петровной пошёл.
Прихорошившаяся, даже слегка надушившаяся, что было ей несвойственно, а потому опоздавшая на полчаса Парфаньяк и Ульянов, в белых сетчатых полуботинках, светлых брюках, в голубой рубашке с коротким рукавом, вышли к завтраку. Сомнений не оставалось: отдых пошёл. Улыбчивые, в накрахмаленных фирменных фартучках, на каблучках, сновали по залу ресторана «Минск» официантки, стараясь никого не заставлять ждать более минуты. Одна из них, Оксана, полногрудая шустроглазая хохлушка, которая и «прикреплена» оказалась к нашему столу на всё время круиза, сразу узнала именитого актёра. Но разволновалась так, что назвала сначала товарищем Смоктуновским.
— Да цэ ж маршал Жуков, Оксаночка! — развеселилась расслабившаяся на отдыхе Алла Петровна. — Не узнаёте?
— Ой, извините ради Бога, я никогда ещё не видела артистов в жизни!
— И как? — повернулся Ульянов в профиль. — Похож?
— Простите…
— Смоктуновским меня еще не называли, — сказал он нам. — А с Жуковым такая была смешная история весной. Еду я на дачу в бушлате, который мне в Таманской дивизии подарили, разворачиваюсь на улице Горького у телеграфа, а разворот там как раз отменили. Останавливает гаишник. Выхожу, иду к нему. А он глаза вылупил вроде Оксанки нашей, ой, говорит, а вы кто? Я? Я маршал, отвечаю для смеха. А он на полном серьёзе честь отдаёт и говорит: «Извините, товарищ Маршал Советского Союза, счастливого пути!» И потом, я видел в зеркало заднего вида, он долго глядел вслед забрызганному «жигулёнку»-пикапу. Надо ж, думал, наверное, маршал, а на такой машине…
На тележке, которую подкатила Оксана, стояли тарелки с закусками нескольких видов. Ульянов взял винегрет.
— Миша! — воскликнула Алла Петровна. — Столько овощей, салатов, маслины, оливки, спаржа — а ты вечный свой винегрет лупишь! Ну здесь хоть сделай исключение!
— Я машинально, по привычке, — пожимал плечами Ульянов.
— Ты скажи нашему журналисту, откуда эта твоя страсть к винегрету. О том ведре расскажи.
— A-а, в День Победы? — заулыбался тесть. — Было дело. Я помню, прилетели большие белые птицы. И мама говорит: смотри, Миша…
— Какие ещё птицы, Миша! — перебила Алла Петровна. — При чём здесь какие-то белые птицы? Ты ещё скажи, как твой генерал Чарнота в «Беге» ни с того ни сего: «Какой был бой!..»
— Это я так, Ал. Просто вспомнил, глядя на чаек… Но там были не чайки. А с винегретом такая история. Я, правда, не уверен, что это может быть интересно кому-нибудь.
— Интересно! — заверил я. — Как вы встретили Победу?
— Она тогда уже во всю близь была, так сказать, чувствовалась, и я, помню, шёл по площади… Да, впервые ощутил я её в Омске, когда уже играл в омской театральной студии. Выступали мы в госпиталях. На площади рядом с драмтеатром стоял огромный такой щит с картой, на которой каждый день отмечался ход боёв на западе, показывали, какие города наши отбили у немцев. И вот однажды я остановился там, поражённый и восхищённый абсолютно театральным образом: в чёрной широкоплечей бурке, в кубанке с синим верхом и синим башлыком, с пышными усами, шёл по площади неведомо откуда взявшийся казак. Столь немыслимо красив он был, такой небрежно-спокойный, столько в нём было достоинства, уверенности в себе, что я замер, раскрыв рот, и долго-долго смотрел ему вслед. Быть может, это был мой земляк, отслуживший в кавалерии. И ясно стало: Победу уже не заворотишь, никакими силами уже её не очурать ни немцам, ни японцам, ни чёрту лысому.
