— Дорогу! Дорогу боярам Князевым!..
— Куда ж вы лупите, черти! Ироды!..
Под быстрыми молниями плетей в один невидимый миг, который Михаил будто бы проморгнул, неуправляемая, не подвластная никому толпа чудесно преобразилась. И ясен стал от веку определенный ее закон, по которому дальние равны ближним и каждый единый — многим, а многие собрались здесь ради единого, не важно, кто он: купец, боярин, ремесленник или нищий… И все они теперь смолкли ради его, Михайлова, слова.
Поднявшись на стременах и набравши воздуха в грудь, Кондрат Тимохин прокричал:
— Божьей милостью князь наш Михаил Ярославич, печалясь о вас и жизни вашей, и Твери, и всего его княжества, велит идти защищать нашу отчину… — Кондрат опустился в седло, еще набрал воздуха и снова вытянулся на стременах. Его зычный голос доставал, поди, и за Волгу, так тихо было окрест. — Защищать нашу отчину от великого князя владимирского Дмитрия Александровича и ростовского его складника Дмитрия же! За князя нашего! За Тверь! — не крикнул, а уже хрипло выдохнул тысяцкий.
Толпа не ответила радостным кличем, как ждал того Михаил, но глухо, без слов промычала что-то, чего нельзя было принять ни за одобрение, ни за протест.
Воевода Помога огрел плетью коня, вскинул его на дыбы и отчего-то тонким высоким голосом закричал:
— Князь вам поруку дает, отныне без силы ворота не отворять никому! Али вам Твери не жаль, тверичи?!
Но и его слова не достигли умов. Толпа безучастно и даже зло, как казалось Михаилу, молчала.
Наконец в томительной тишине кто-то растяжно, лениво крикнул:
— А кто поведет-то?
— Князь поведет, Михаил Ярославич! — зычно ответил тысяцкий.
Сверху видно было, как по толпе до самых ее пределов покатилась волна: «Князь ведет, Михаил!..»
— За Тверь! — снова проорал тысяцкий.
— За Тверь! — вторил ему, вопя ребячьим дишкантом, Помога Андреич.
И тут, будто только сейчас до нее дошло то, о чем кричали бояре, едино прорычала толпа в сотни глоток:
— За Тверь!
— Не выдадим Михалку, князя нашего, как он нас не выдал! — раздался над площадью чей-то пронзительный голос, и тут же ответно выдохнула толпа:
— За князя! За Михаила!..
«Помнят они, все помнят, хоть и не моя это слава…»
Михаил с трудом разжал пальцы, вцепившиеся в леса, резко повернулся на качнувшейся под ногами лесине и начал спускаться. Заткнув полы рясы за пояс, отец Иван едва поспевал за князем.
Внизу, у схода, Михаила дожидались каменорезцы, что стояли на храме.
— Дозволь с тобой идти, князь!
— Нет. Храм за вами, — оборвал Михаил их сотского.
Вбежал под темные, небеленые своды, перекрестился на крест обыденки[19], сиявший золотом в каменном полумраке, упал на колени:
— Помоги, Господи…
Потом услышал за спиной тихие шаги Царьгородца, попросил:
— Благослови, отец…
Уже на ступенях храма, выложенных из гранитных плит, прощаясь, Царьгородец спросил:
— Видел, Михаил Ярославич, чад своих?
— Видел, отче.
— Попомни, княже: ты только ими силен. А они сильны, когда вместе, под именем да под дланью единой.
— Попомню…
Дальше день закрутился горячим гончарным кругом. И везде — у лодей на Волге, на торгу, куда свозили прокорм, у складниц, где снаряжали копьями, мечами, луками да кольчужками не имевших своего оружия ополченцев, — бодря горожан, горело золотом княжеское оплечье.
В лето тысяча двести восемьдесят восьмого года Михаилу было пятнадцать лет.
