— Так что, не нужен тебе мой ярлык? — внезапно по-русски тихо спросил Тохта.
И здесь Михаил не выдержал — опустил глаза.
— Как же, царь, править-то без твоей на то воли? — тихо ответил он.
— Без моей воли править нельзя, — милостиво согласился Тохта.
Правда, потом хан был с Михаилом ласков. Усадил его по правую сторону — не подле себя, но и не далеко. Угостил из своей руки не кумысом, но вином, и даже похвалил перед всеми:
— Хорош русский князь, горячий…
И улыбался дружески.
Даже воспоминания о той похвале, о позорном том дне, когда холопом стоял перед ханом, перебиравшим желтыми короткими пальцами яшмовые кости бус, до сих пор были так мучительны Михаилу, что он заскрипел от досады зубами.
Ак-Сабит понимающе улыбнулся, огладил морду кобылы: тихо, тихо…
Вот так же и Тохта улыбался. Будто знал про Михаила такое, чего и сам Михаил не знал про себя.
Князь отвернулся от улыбчивого татарина, глубже, всем лицом зарылся в мягкий мех высокой бобровой опушки.
«Да что они знают? Будто русские их крови не видели…»
Но то оказалось не последнее унижение. Дальше пошло еще хуже. Каждый день Михаил был обязан являться к цареву двору, высиживать неизвестно чего среди менявших друг друга гостей, не имея права покинуть Сарая, хотя ярлык на тверское княжение с алой тамгой — печатью правосудного хана, он получил неожиданно быстро, чуть ли не на следующий день, как был представлен Тохте.
Тохта то забывал о нем и едва удостаивал сонным взглядом из-под полуприкрытых век, то вдруг души в нем не чаял. Усаживал рядом, поил вином и говорил с ним почти как с равным. Причем в беседах с ним всегда приходилось оставаться настороже — Тохта мог задать самый внезапный вопрос.
То он спросил как-то, отчего Михаил от великого князя Дмитрия отложился? И зачем его не побил у Кашина, коли был сильнее его? Что тут скажешь?
А то спросил, какой из сыновей Невского более других достоин великого княжения.
Михаил и здесь ничего не нашелся сказать, кроме того, что действительно думал:
— Дмитрий Александрович — слаб. Андрей — безумен и зол. Даниил — слишком жаден.
— А сам, князь, не хочешь Русь взять? — спросил Тохта, как всегда улыбаясь и пряча узкие умные глазки в прищуре. — Или не по руке?
— На все воля Божия, — сказал тогда Михаил, чем, наверное, обидел хана, потому что Тохта недовольно отвернулся от него и больше в тот день о Михаиле не вспоминал. Да и к этому разговору больше не возвращался.
Вообще же, судя по вопросам хана о том, что происходит в Руси, было видно, что Тохта очень даже осведомлен о том, что там действительно происходит. И это оказалось удивительно и поучительно для Михаила.
Тохта с дотошностью расспрашивал его о Руси, о взаимоотношениях и родственных связях князей, о русской охоте, о вере, об обычаях и законах…
Причем внимательно слушал и то, о чем наверняка знал достаточно. Потом уже Михаил догадался: не о Руси он пытал его, а самому князю в душу заглядывал. И досадовал потом на себя, на то, что бывал простодушен в ответах, а не умудрялся хитрить…
Случалось же, что Тохта забывал о нем не на день, не на два, а на целые недели. Просто не замечал. И всегда вроде бы ни с того ни с сего — когда не было и малейших причин для опалы. И это особенно мучило и раздражало князя. Тохта вел себя с ним как капризная женщина, которая, взяв над любовником волю, всякий миг всем напоминает ему о своей власти: и тем, что дает, и тем, что не дает, и даже тем, как смотрит. Впрочем, капризы женщины — это одно, а царская милость — совсем другое, хотя и схожи…
Михаил устал от заунывных татарских песен, звуки которых всякий час лились из-за тяжелой парчовой опоны, устал от вина, которое подносила ему, неслышно ступая босыми ногами, всегда одна и та же рабыня в легкой, прозрачной одежде, не скрывавшей тайн и прелестей гибкого тела. Однако, когда в одну из таких недель необъяснимой размолвки Михаил попробовал не прийти во дворец, за ним тотчас прислали:
— Великий хан спрашивает, заболел ли или, может быть, на что обиделся русский князь?
— Тьфу ты…
Михаил и правда сплюнул через голову жеребца. Плевок подхватил порыв ветра и унес далеко вперед.