Сама идея законности, однако, может осуществляться при весьма различных общественных условиях и торжествовать над далеко не одинаковыми формами государственной и гражданской жизни. Само рабство может быть законным учреждением, не говоря уже о привилегиях, монополии, экономической кабале и других способах, какими человечество привыкло заменять рабство, когда история делает его в обнаженной форме более невозможным. То же самое относится и ко всем другим формам общественной жизни. Идея законности, отвлеченная от условий и форм осуществления, является тем мертвым и мертвящим доктринерством, которое создало знаменитое изречение: pereat mundus, fiat justitia[14], и которое не знает и не желает знать, что и сама законность существует для людей, а не люди – для законности. Сперанского нельзя упрекнуть в этом сухом, гелертерски-ограниченном доктринерстве. Отнюдь не был он политическим индифферентистом и имел очень ясные представления и идеалы не только более законного, но и более справедливого, более благодетельного гражданского строя. Первый период его государственной деятельности и отличается тем, что полное торжество идеи и законности в задачах его деятельности тесно и неразрывно связывается с таким же торжеством справедливости, просвещения, свободы, общего благосостояния. Существенное отличие второго периода именно в том и заключается, что это единство лучшей формы и лучшего содержания было нарушено, и государственная деятельность Сперанского все более и более сосредоточивает свои задачи около формы (законность) и все более упускает из виду содержание (справедливость). Время делало такое разложение исторически необходимым, и Сперанский лишь подчинялся этим новым условиям деятельности. Можно только оговориться, что в первый период своей государственной деятельности он не подчинился бы им.
Мы говорили выше, в своем месте, достаточно подробно о содержании преобразовательных планов Сперанского, чтобы теперь снова повторять сказанное, но не можем не указать в заключение на действительное значение, которое имело в нашей истории то, что осуществилось из преобразовательных планов Сперанского. Его стремление ограничить силу и власть бюрократии организованной силой и властью общества не получило осуществления, но лучшая, более совершенная организация самой бюрократии стала законом и вошла в жизнь. Его планы местного самоуправления и децентрализации остались в проекте, но стройное распределение управления между центральными ведомствами было проведено в жизнь. Таким образом, по идее враг бюрократической опеки и централизации, Сперанский оказался в конце концов организатором именно бюрократии, облегчившей централизацию и опеку. Указ в августе 1809 года, очистивший бюрократию от невежественного чиновничества и повысивший образовательный ценз для вступления в ряды бюрократии, хотя и вызвал вражду и ненависть чиновничества того времени, но вообще отозвался возвышением его роли и значения. Еще важнее указ 3 апреля 1809 года, сломивший привилегию природного вельможества над бюрократией. В XVIII веке сановники выходили из вельмож, в XIX же вельможи стали выходить из сановников; в XVIII веке человек становился сановником, потому что был вельможей, в XIX – он становится вельможей, потому что стал сановником. Это развитие от аристократизма к бюрократизму было общим течением нашей истории рассматриваемого периода. Не Сперанский его создал; он даже желал бороться с ним, но сила исторического течения откинула в его трудах все, что противоречило этому прогрессу бюрократического начала, и осуществила все, что ему помогало и содействовало. Русское вельможество и русское дворянство, соединившиеся в 1808 – 1812 годах с бюрократией в борьбе против Сперанского, сами подписали свой приговор и вычеркнули себя из самостоятельных исторических элементов нашей жизни. Страх за крепостное право, политическая недальновидность и мелкие своекорыстные личные счеты увлекли их в этот недостойный союз против великого государственного человека, желавшего призвать русское общество к исторической жизни и освободить его от тесных помочей бюрократической попечительности. Ослепленные злобой, с остервенением вельможи и дворяне того времени набросились на одинокого реформатора, сильного только логикой, патриотизмом и гениальным предвидением. Его клеветало, оскорбляло, унижало то самое общество, среди которого он подъял этот громадный и смелый труд; но этому же самому обществу, этому же самому поколению Пушкин бросил в глаза, хотя и по другому поводу, упрек:
