Эгберт Ян указывает, что либеральная и социальная составляющие в революционной или реформаторской интерпретациях национализма стояли на первом плане до тех пор, пока в качестве основного противника движения выступало сословное династическое государство. В последней трети XIX в. национальные движения начали противоборство друг с другом. «На смену свободе от династического и сословного социально-политического господства пришла свобода от чужеземного ига, способная заслонить правду о несвободе внутри собственной нации. Сокрытие собственных недостатков, считавшееся вначале условием успешной борьбы против внешнего врага, постепенно перерастает в институционализированную привычку. Этот факт, а также связанная с ним тенденция подчеркивать культурно-этническую основу нации часто ведут к вытеснению либерально-демократических течений как в уже утвердившихся нациях-государствах, так и в еще не обретших государственности национальных движениях».
Более осторожные и вдумчивые исследователи предпочитают не вводить в анализ национализма географический фактор и полагают, что гражданский и этнокультурный национализм могут иметь общую основу и накладываться друг на друга. Из признания того, что национализм бывает разным, делается вывод, что национализм в своих проявлениях может в большей или меньшей мере сочетаться с либерализмом и демократией.
Наиболее продуктивный подход к пониманию национализма, на наш взгляд, содержится в позиции современного российского политолога И. Е. Кудрявцева, несколько переработанную интерпретацию которой мы приводим ниже.
Нация, возникшая в Великой французской революции означала силовое навязывание народу субъектных качеств, которые мыслились универсалистски — вне этнокультурной идентификации. И лишь дальнейшая политическая модернизация позволила выяснить, что демократия не стабильна, пока не подкреплена фундаментом национализма в его нынешнем культурном и этническом понимании.
Общая культурная парадигма делает иррациональность масс продуктивной. Стихийные импульсы разнонаправленных воль, если они не скреплены определенного рода «предрассудками» (патриотизмом, национальной гордостью, ощущением святости миссии) могут разорвать государство — особенно в условиях современной тесной сети коммуникаций, когда меняющаяся воля масс может меняться быстро и непредсказуемо.
Кудрявцев считает, что нация создает единство, оставляя людям ощущение свободы, а национализм и демократия способны создавать друг друга. В этом смысле либеральный национализм — всего лишь форма национализма, присущая определенным формам демократии, не имеющим никакого универсального статуса. Соответственно, самобытная русская нация также не может не иметь собственного национального «я» с собственными характеристиками национализма и демократии. Как раз наличие у нации субъективного начала, самобытности позволяет ей противостоять внешним угрозам.
Важным для нас является и вывод о том, что нация не является ни сущностью целиком «реальной», материальной, объективной, ни, наоборот, полностью субъективной, духовной — она представляет собой структурный синтез объективного и субъективного компонентов. Таким образом, естественным следствием существования нации является наличие «национального мифа». При отсутствии «объективных» условий для формирования государства, нация становится сообществом духа, а национальный миф — единственным выражением этого духа. Именно так нация может существовать в латентной форме, лишенной всякого институционального оформления.
Российская политическая публицистика сильно воздействует на науку, и термин «национализм» зачастую понимается в резко негативном смысле — как стремление к превосходству одного народа над другими, как идеологический ярлык «врагов общечеловеческих ценностей». В то же время позитивные смыслы соотносятся с этнополитическими процессами, а которых действуют «национальные движения». Именно такие движения в Прибалтике, Грузии, на Украине и др. с началом перестройки, получили позитивные характеристики — как среди западных специалистов, так и среди отечественных либеральных ученых. Именно поэтому почти общим местом было смешение «национализма» с самосознанием русского народа и его «имперскими амбициями», а также признание освободительного характера национальных движений на всем постсоветском пространстве. Патриотизм в конце 80-х — начале 90-х годов XX века клеймился в части советских, а потом почти во всех российских средствах массовой информации как нечто антигуманное, потребное лишь для «последнего прибежища негодяя».
