Вспоминаю об этом всякий раз, читая очередные, но примерно одинаковые, рассуждения об «исторических судьбах» нашего отечества (или «этой страны»). Как я уже упоминал, нынешняя вспышка журнального россиеведения почему-то чаще отмечена отрицательным знаком. Я уже привык к неофитскому трепету, с которым очередной пылкий невежда клянет наше несчастное, на его (ее) вкус, прошлое. Им всегда ненавистна «крепостная Россия», «немытая Россия» (о «немытой» у меня будет отдельный и подробный разговор), «деспотическая Россия», «нищая Россия» (при внимательном же анализе написанного обычно видно, что ненавистна всякая Россия), и почти из каждой строки торчит незнание предмета.
С придыханием пишут, например, как все хорошо и правильно складывалось в благословенной Европе. Вспоминают продовольственную программу XVII века, выдвинутую французским королем Генрихом IV: «хочу, чтобы каждый мой крестьянин по воскресеньям имел суп, а в нем курицу». Правда, прошло почти сто лет после этих замечательных слов, и путешествующий по Франции Жан Лабрюйер записывает следующее: «Всматриваясь в наши поля, мы видим, что они усеяны множеством каких-то диких животных, самцов и самок, со смуглым, синевато-багровым цветом кожи, перепачканных землею и совершенно сожженных солнцем… Они обладают чем-то вроде членораздельной речи, и когда кто-либо из них поднимается на ноги, у него оказывается человеческое лицо… На ночь они прячутся в свои логовища, где живут черным хлебом, водой и кореньями» (цитату из Лабрюйера приводит Ипполит Тэн в своей знаменитой книге «Старый порядок», пер. с франц., СПб, 1907). За один 1715 год, пишет уже сам Тэн, от голода (не от чумы!) вымерла треть крестьянского населения Франции — и, заметьте, это не вызвало даже бунта против помещиков. В маленькой Саксонии от голода 1772 года умерло 150 тысяч человек — и тоже обошлось без потрясений.
Как беспощадно жестко была регламентирована жизнь крестьян Англии (уж не говорю о батраках, работавших за репу и джин) вплоть до конца Промышленной революции, я понял, побывав в музее крестьянского быта в графстве Уилтшир. Зато, слышу я, английский крестьянин остался свободным человеком. Скорее в теории. Он был намертво прикреплен к месту рождения. Как раз в годы царствования нашего Петра I, главного русского закрепостителя, в Англии свирепствовал Act of Settlement, по которому никто не мог поселиться в другом приходе, кроме того, где родился, под страхом «ареста и бесчестия». Для простой поездки в город крестьянину требовалось письменное разрешение (license). Многие помещичьи поля еще в XIX(!) веке охранялись с помощью ловушек и западней, которые могли искалечить и убить голодного вора. Видно, были причины охранять.
По контрасту, в набросках к неоконченным «Мыслям на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (пушкинисты выяснили, что звали этого человека Calvil Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах[14]): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу…Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать». Министр уделов Д.А.Гурьев писал в 1811 году о крестьянах: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда».
Царящие ныне представления о русском крестьянстве былых времен неузнаваемо искажены политическими манипуляциями, и такой ненаучный источник, как изящная словесность оказывается в этом смысле надежнее, чем труды неизлечимо пристрастных «прогрессивных публицистов» старой России, не говоря уже о марксистских историках советского времени. Или народный поэт Кольцов был соцреалистом XIX века, лакировщиком действительности? Приведу его стихотворение «Сельская пирушка» (1830):
Ворота тесовы растворилися,
На конях, на санях гости въехали;
