— Принято, — сказал Черный человек. Неестественно ярко вспыхнула лампочка — и погасла. «Перегорела, — отметил Иванихин. — Дело житейское…»
Кто-то тряс его за плечо. Очень настойчиво тряс. И безжалостно.
Иванихину потребовалось усилие, чтобы поднять голову.
Оказывается, он заснул, сидя за столом. Шея затекла и сильно болела. Еще болела спина. Ныло сердце. Саднили легкие. На первое же движение тупой болью отозвался правый бок — печень, что ли? Иванихин коротко застонал.
— Ты чего, дед? Болит что? — Голос был женский, молодой, деловитый. Сочувствия в нем не слышалось ни на копейку.
Иванихин с трудом сфокусировал взгляд.
Незнакомке было лет двадцать, не больше. А то и меньше. Она разглядывала его со слегка брезгливой жалостью, как дохлую мышь. Удостоверившись, видимо, что кусаться он не станет, девушка небрежно сдвинула посуду на кран стола, взгромоздила на него большую клеенчатую сумку, а сама лихо уселась верхом иа табурет.
«Интересно, откуда она взялась на моей кухне? Кто она вообще такая?»
Язык пребывал в анабиозе, и шевелиться согласился только с третьей попытки.
— Т-ты кх… хто? Откх… откуда?
— Опять пил, — констатировала незнакомка. — Ксюха я. Ксения. Твоя любимая внучка. Ты бы, дед, выгружался бухать. Тебе это уже не но патчу.
— П-пил? — попытался удивиться Иванихин. — П-пычему? Он как-то не помнил, чтобы пил. Если на то пошло, он вообще мало что помнил. Но тело и душа, приняв вопрос на свой счет, однозначно ответили: да, пил. И еще как пил! То, что он постепенно начинал чувствовать, выглядело как худшее из похмелий в его жизни.
Болело все. В общем и в частностях.
Тошнило.
Пустыня рта взывала к орошению — но мысль о том, чтобы встать и налить себе воды, ужасала.
В потревоженный мозг стали поступать данные. Мозг противился, орал, что ему самому плохо, ворочался в тесном черепе, давил изнутри на виски и затылок…
Иванихин закрыл глаза.
— Держи, дед! — Ксения совала ему в руку стакан, где плавали, шипя и растворяясь, две таблетки.
«Вода!»
Иванихин сделал осторожный глоток. Прислушался. Жидкость шла внутрь с трудом, но на пользу.
— Опять с Черным человеком общался? — сердито спросила Ксения. — Ты, дед, меня уже затоварил своими свопами.
«С Черным человеком?!» — Иванихин поперхнулся последним глотком, закашлялся. Остатки таблеток мерзко заскрипели на зубах.
Ксения от души треснула его меж лопаток.
— Легче? — искренне спросила она.
— Не выживу, — признался Иванихин. Девушка пытливо заглянула ему в лицо.
— Ладно, ты пока тут посиди, — рассудила она. — Если что — зови.
Ксения легко забросила на плечо свою необъятную сумку. Уже на пороге кухни она обернулась.
— Да, дед, я у тебя поживу немного. Мы с матерью опять погрызлись.
И вышла, не дожидаясь ответа. Впрочем, она вовсе и не спрашивала иванихинского согласия, а ставила его перед фактом.
«Да что тут происходит, в конце концов? Кто-нибудь мне объяснит?!»
Иванихин оперся обеими руками о столешницу, попытался встать, не преуспел и со стоном рухнул обратно. От усилия в раскаленном мозгу что-то лопнуло, словно волдырь, — и он вдруг вспомнил, почему вчера так надрался, что заснул в кухне за столом.
Хоронили Савельева.
Савельев, тщедушный и маленький, непохожий на себя живого, лежал в большом, не по размеру, гробу. Лида со слезами рассказала Иванихину, что Савельев сам заказал себе гроб пару лет назад, еще до болезни, «Всегда был такой обстоятельный, — всхлипывала она. — Все заранее планировал…» Лида с Савельевым сошлись еще до того, как Иванихина уволили, и прожили вместе лет двадцать или около того.
Иванихин с ужасом смотрел на покойного Савельева и с еще большим ужасом — на седую старенькую Лиду и прочих бывших сослуживцев, которых не видел много лет. В их глазах он видел отражение себя самого. Такого, каким стал.
Он малодушно покинул кладбище, не дожидаясь окончания похорон.
Привычно зашел по дороге домой за бутылкой водки, подумал — и взял две. На всякий. За добавкой-то послать некого будет. Иванихин давно уже пил один.
Первую бутылку он вчера выпил почти не пьянея. Или, во всяком случае, ему так казалось. Воспоминание о Савельеве в гробу все не отпускало, никак не смывалось алкоголем. Мысли были четкие и отстраненные. Вернее — одна-единственная мысль. «А жизнь-то твоя — прошла», — словно произнес внутри Иванихина чужой голос.
