— Откуда, черт побери, у нее мужчина?
«Кому она могла понравиться», — вот что он подумал.
— Папа, не надо так. Она же мне мать.
— Я только хотел сказать — уже? Вот и все. Мы ведь едва расстались.
— Я ничего не знаю. Мама обсудила это с Рашелью. Робин его видела, говорит, он прекрасный человек. Эмили он тоже понравился.
— Эмили?
— Я тут ни при чем! Я что, надзиратель — за всеми следить?
Мидлштейн покачал головой. Если бы не машина, он бы сейчас выкурил целую сигарету, но и тогда не успокоился бы. Какой-то мужчина спит с Эди. Даже увидев их вместе, Ричард и то не смог бы в это поверить.
— Я хотел тебя предупредить, чтобы не было неожиданностей, — сказал Бенни. — Я тут сохраняю полный нейтралитет и думаю только о детях. Главное, чтобы их праздник удался, чтобы они видели, как мы их любим. Ты, конечно, тоже можешь взять с собой кого-нибудь.
Беверли!
— Мне пора. — Мидлштейн неловко поднялся, опрокинув кресло.
— Не зайдешь? Рашель нарезала фруктов.
— У меня встреча.
— Вести сможешь?
— Вполне.
Сев за руль своей машины, не старой и не будущей, просто машины, которая принадлежит ему здесь и сейчас, в этой жизни на планете Земля — черт, он все-таки накурился! — Ричард набрал номер Беверли.
— Это я, — сказал он.
— Я знаю, — ответила она. — Поздновато для звонков.
О Беверли! Звук ее голоса медленно распускался в ухе — роскошный, нежный, как шелк; наверное, такой же была на ощупь и ее кожа.
— Не так уж и поздно. Можно к тебе приехать?
Она рассмеялась.
— Я и не думала, что когда-нибудь снова услышу нечто подобное. В моем-то возрасте.
— Хочу с тобой поговорить.
— Ну, тогда лучше где-нибудь встретиться.
— Где скажешь!
Она задумалась, и Мидлштейн представил, как сладкое дыхание стекает с ее губ розовыми завитками, похожими на лепестки цветов.
— В нашем пабе, — сказала Беверли.
Мимо проносились пригороды — один, другой, третий. Сбавь скорость, Ричард, или тебя остановит коп, сноха узнает, и тогда не видать тебе внуков. Для Мидлштейна городки ничем не отличались друг от друга. Их частью был он сам и его аптеки, точнее, аптека. Две из них пришлось закрыть (нет, это не поражение, просто не победа), но последняя, его детище, — совсем другое дело. Мидлштейн считал ее особенной, единственной в своем роде. Ведь он стал первым еврейским предпринимателем в округе, своей работой он помогал соседям и друзьям, а это далеко не пустяк. Разве не преуспел он? Разве не заслужил восхищения? Разве не достоин любви?
Я твой, Беверли!
На парковке возле паба почти не осталось мест. Как сообщала вывеска, сегодня тут устраивали лучшую вечеринку кельтской музыки в Чикаго и окрестностях. Ричард прошел между рядами машин — под ногами похрустывал гравий, в свете фар поднималась пыль, пиликали скрипки. Одернув пиджак, он взъерошил роскошные седые волосы. Ричард Мидлштейн, еврей, независимый бизнесмен, отец, дед и в целом — как он о себе думал — мужчина хоть куда, вошел в грязный, переполненный бар с единственной целью: завладеть женщиной своей мечты.
Он протиснулся сквозь толпу немолодых и пьяных людей, окруженных морем «Гиннесса», россыпями попкорна и смятыми пакетами из-под чипсов. Посетители не обращали внимания на музыку. Может, как Ричард, искали сегодня любовь? Но где она? Что это такое — любовь? Только ли сплетение двух тел в темноте?
Беверли сидела в углу. Ее волосы были собраны в хвост, совсем немного макияжа, на ресницах — черная тушь. Наверное, собиралась ложиться, когда Мидлштейн позвонил. Вот как она выглядит перед сном. Сам не зная — почему, Ричард поклонился, и Беверли рассмеялась. Он поцеловал ее в щеку, сел рядом и взял за руку.
— Беверли, ждать я больше не могу.
— Ты женатый человек, Ричард.
— Документы подшивают в папку. Я бы сказал, это происходит прямо сейчас, но юристам тоже надо спать. — Ричард немного покривил душой, и все же это была почти правда.
— Я не о том. Просто мы только и делаем, что говорим о твоей жене, часами. О ней, о детях и внуках.
— Беверли! Мы с тобой разговариваем обо всем на свете! Это мне и нравится в наших отношениях. У нас много разных интересов.
— Я это уже проходила. Ты где-то там, далеко от меня.
