- Голова кружится, - говорит он, потирая глаза.
- Эх, хлебца бы ломтик! - вздыхает Жадан.
- Воды бы хоть, и то ладно, - отвечает ему Сережа.
Что же делать? Прошло пять дней. Наших все нет и нет. Теперь уже и беженцев на улице не увидишь. Движение по дорогам замерло. А телега с чемоданами все стоит на дворе.
- Может, приостановили наступление? - начинает Жадан. - Мало ли что бывает на войне. Как по-твоему, а, тезка?
Я качаю головой.
- Да не должно быть. Зачем немцам удирать, если бы наши не напирали? - возражаю я. А самого нет-нет, да и берет сомнение...
Решили переждать еще ночь. Последняя, она была долгой, как год. Сон нас уже не брал.
На рассвете загудели самолеты. Они пронеслись низко над селом. Один чуть не задел крылом наш сарай.
Мы ожили.
- Ага! - произнес Жадан.
Зашевелился и Сережа, лежавший без движения. Во дворе опять раздался голос старика-хозяина. Он отворил сарай, повозился внизу и вышел, уже не запирая ворот. Мы были в этот момент немы, как покойники.
Светало. Я опять выглянул из-под черепицы во двор. В телегу была уже впряжена пара лошадей. Хозяин и две женщины, не долго мешкая, взобрались на воз и выехали за ворота. Через минуту вышла из дома седоглавая старуха и растерянно заметалась по двору, крича:
- О, майн готт! О, майн готт!
Неожиданно возле самого села взорвались один за другим несколько снарядов. Затрещали пулеметы. Откинув черепицы, мы уже все трое смотрели наружу. Несколько немцев с чемоданами в руках пробежали как раз мимо нашего сарая.
- Последние, - радостно прошептал Сережа.
Вдруг из окон домов показались белые полотнища - длинные, чуть не до земли.
- Ага, сдаетесь! - закричал Жадан во все горло. Я хотел было прикрикнуть на него: "Не ори, дуралей!" - но Николай с силой двинул кулаком по черепице, так что даже крыша над нами посыпалась.
- Мы свободны! - закричал Сережа, не сдержав восторга.
В село, сотрясая под собой землю, въезжал танк с полыхающим над ним красным знаменем.
Я положил руку на плечо Жадану и сказал, наклоняясь к нему:
- Ну, тезка, сегодняшний день я, пожалуй, и впишу в последние страницы моей книги.
- Да, тезка, - отвечал он, поднимая на меня полные слез глаза. Пусть это будет последней страницей повести о нашей неволе.
Мы обнялись.
Он задумался о чем-то, потом окинул глазами посветлевшее небо и улыбнулся.
- Только не забудь написать про жаворонков. Слышишь, как они поют!
Да, в ярко-синем бескрайнем небе радостно пели жаворонки. Они славили весну великой победы человечества над фашистским злом.
У ПАМЯТНОГО СТОЛБА
Это было в конце 1945 года. Поезд привез меня в Москву. Я вышел из вагона, ступил на перрон и - точно вдруг проснулся: я чувствовал себя так, будто все время ехал в каком-то чудном сне, и неожиданно этот сон обернулся явью.
Давно ли я мучился на чужбине между жизнью и смертью? Умереть хотел не смог умереть; жить хотел - и жить было невозможно. Что может быть горше в судьбе человека?
Далеко была Родина. Я уже отчаялся увидеть березовые чащи родного края, высокие берега Волги, покрытые зелеными лесами. Человек, заблудившийся ночью, ищет дорогу по северной Полярной звезде. Я тоже, бывало, смотрел на нее, тоскуя по отчему краю, и думал: вот недавно эта звезда зажглась над нашими родными полями, а теперь светится и надо мной...
О, Родина, как далека ты была!..
Сегодня я вернулся и стою на родной московской земле. Отчизна взяла меня под свои крылья. Я вернулся в жизнь.
О, радость моя! Как мне тебя высказать? Если собрать самые красивые и душистые цветы со всей земли, чтобы свить из них слова, то и их не хватило бы для того, чтобы выразить всю безмерность моего счастья.
У меня сейчас такое чувство, будто я невероятно долго томился жаждой и вот вышел к звенящему студеному ключу. Пью, пью, захлебываясь, и никак не могу напиться, - и чем больше пью, тем больше молодею...
Восхищенно озираюсь я вокруг. Свежевыпавший снег слепит глаза. Даже его холодный блеск радует меня. Как долго не видел я такого белого, такого пушистого снега! О, Родина! Как стосковалась на чужбине душа по ветрам, буранам и тучам твоим!
