- Вы, ребята, и не знаете, а ведь дела-то у Германии аховые. Есть слухи, будто наши уже по польской земле идут...
Весь блок вдруг ожил и радостно загомонил. Повеселел и мой тезка, блестя повлажневшими глазами.
- Молодцы наши! - сказал он, улыбнувшись мне.
Между тем разговор продолжался:
- А еще скажу вам: наше правительство закатило главарям Германии такую, знаете, вразумительную ноту...
- А что в ней сказано, а? - громко перебил кто-то.
- Наши, будто, заявили, что если, мол, вы, сукины дети - фашисты, держите наших пленных впроголодь и мучаете всячески, то вам, мол, за это придется отвечать головой...
- Вот это толково! - воскликнул сидевший рядом паренек. Он соскочил с койки на пол и сгоряча шмякнул шапку под ноги.
- Эх, братцы, и сплясал бы я вам сейчас, жаль гармошки нету! подосадовал он. - А то бы я показал вам, как пляшут комаринскую...
- Ладно бы, если сможешь, - усмехнулся кто-то.
- Да уж видели бы! Я, брат, в свое время даже грамоту выплясал, сказал паренек и вдруг лихо пустился в пляс, подпевая самому себе.
- Постой, - крикнул пленный, обрадовавший нас своими новостями. Гармошку, говоришь? А у нас тут и гармошка есть! - Он вынул из кармана губную гармошку и, привстав с места, бойко заиграл комаринскую.
Плясун прошел сгоряча несколько кругов, но вдруг опустился на корточки и проговорил:
- Не могу, голова закружилась...
Он побледнел, прижал руку к сердцу и опустил голову.
- Голодный-то не больно попляшешь, - промолвил кто-то с верхнего ряда нар.
- Ну, в таком случае давайте споем, - предложил гармонист и заиграл какую-то грустную мелодию.
Я слышал ее впервые. Но нашлись и такие, кто знал песню; молоденький пленный в углу запел хриплым тенорком:
Расскажи, расскажи мне, гармонь;
Отчего ты так грустно поешь?
Чем я милой письмо напишу?
Оглядишься - пера не найдешь...
До любимой моей далеко,
А перо на гусином крыле...
Как же милой привет передать?
На немилой томлюсь я земле...
Я уже не помню последних куплетов. Но эта песня до сих пор волнует меня. Может быть, пленный сам сочинил ее в томительные лагерные вечера.
Через несколько минут пел весь барак. Было видно, что каждый думает о своем, о далекой любимой, вспоминает отчие края. Глаза поющих горели, устремленные куда-то вдаль, словно там они видели родину.
Песня смолкла.
Гармонист положил гармошку на ладонь и улыбнулся, глядя на нее.
- Сама малюсенькая, а голосок, брат, на всю деревню... А все ж, ребята, нет на свете гармошки лучше нашей, тульской. Уж вы бы у меня попели, - похвастался он. Впрочем, для хорошего гармониста это едва ли было хвастовством. Кого он не заставит петь, в ком не вызовет невольной слезы! С хорошим гармонистом, говорят, и в тюрьме весело, а наша жизнь была куда тяжелее тюремной...
Гармонист заговорил снова.
- А вы, ребята, думаете, нас даром сняли с сельских работ? По-моему, немцы во Франции держатся на волоске. Один француз говорил: на Францию вот-вот десант высадят. Похоже, что это правда.
Для нас этот слух не был новостью. Молва о десанте шла по баракам давно. Можно было услышать даже, что он должен спуститься чуть ли не прямо в наш лагерь.
Настроение в бараке стало по-настоящему праздничным.
Николай Жадан потихоньку спустился с нар и подошел к гармонисту.
- Слышь, дружок, ты умеешь играть "Интернационал?"
- Еще бы я нашего гимна не знал! - ответил тот и заиграл "Интернационал".
Николай кашлянул, прочищая горло, и запел:
Вставай, проклятьем заклейменный...
К нему сразу присоединились другие голоса. Спустя минуту весь барак был уже на ногах и дружным хором пел международный гимн пролетариата.
Получилось это неожиданно, как-то само собой. Гнев, переполнявший сердца, уже давно клокотал, готовый вырваться наружу. Теперь он выливался в могучую мелодию гимна. В окнах дребезжали стекла. А мелодия неслась все выше и выше; казалось, вдохновенный хор голосов, слившихся воедино, сорвет сейчас барачные крыши и разнесет их в прах.
Вдруг кто-то крикнул, указывая рукой в окно:
- Идут, идут!
Мы сразу притихли. Через лагерный двор бежали к баракам немецкие солдаты.
