Конвоир отпер замок, приотворил дверь и втолкнул меня в барак. Здесь были русские военнопленные.
- Здравствуйте, ребята.
- Здорово, браток, - ответил кто-то.
Глазами я искал Володю, но не находил его. Возможно, он в другом бараке. Ко мне уже сходились военнопленные и усаживались кругом. Они ждали новостей.
Я долго рассказывал обо всем, что видел, стараясь не пропустить ничего.
Настала ночь. А разговорам все не было конца. Люди истосковались по вестям из мира. Они наперебой засыпают меня вопросами и слушают, затаив дыхание.
Однако желание скорее разузнать о судьбе Володи не давало мне покоя. Я не вытерпел.
- Товарищи, постойте-ка, у меня был друг, Жарков Владимир...
- Жарков Владимир? - переспросил кто-то.
- Художник? Молоденький такой, красивый...
- Да, да, он самый, художник! - закричал я. "Значит, он жив, его знают", - я вскочил с койки, готовый сейчас же броситься к другу, обнять его.
Но все как-то странно смолкли. И лишь немного спустя кто-то проговорил:
- Да, хороший был парень, - и замолчал, как бы о чем-то глубоко задумавшись.
- Нет уже Володи, - сказал другой.
- Как нет? Где он? - вскричал я.
- Умер. Пять дней как похоронили. Чахотка у него была...
...Словно неожиданная зарница вспыхнула у меня перед глазами, разорвав тьму барака, и в ее вспышке мне представился на мгновенье Володя - черные кудри обрамляют мраморно белое лицо с закрытыми глазами... Таким образ друга запечатлелся во мне в минуты нашей последней встречи.
- Прощай, прощай, Володя, - прошептал я. - Видно, не суждено было тебе вернуться на ромашковые луга...
ФАРАОНЫ ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ
Рано утром нас повели на работу.
По дороге я оглянулся назад, но хвоста колонны не было видно. Никто не разговаривал. Головы опущены, тяжело волочатся по земле ноги.
- Рабы, рабы... - подумал бы любой, увидев нас со стороны.
Но это лишь казалось так.
Тот, кто сумел бы заглянуть в наши сердца и понять, сколько в них скопилось ненависти, воскликнул бы в невольном изумлении: "Смотри, в груди у этих людей расплавится и металл!"
Нет, мы не забудем ни одного дня, проведенного в неволе. Все, что здесь пережито, навсегда запечатлелось в нашей памяти. Мы еще поднимем головы...
Мы шли вниз, огибая гору, и вскоре добрались до каменоломни. Это большое глубокое ущелье среди голых каменистых утесов. Сверху мы, наверно, кажемся маленькими, точно муравьи. Прямо над нашими головами нависли огромные глыбы. Они чем-то напоминают тигров, прижавшихся к земле, чтобы прыгнуть на добычу.
Уже осень. Дни стоят прохладные. Из надвигающихся туч то и дело принимается моросить дождь. Мы дрогнем в износившейся тонкой одежде.
Вместе с нами в каменоломню привели и польских военнопленных. Мы были дружны с ними и при каждом удобном случае сходились хоть на минутку, чтобы поговорить о новостях с фронта и поделиться куревом, если оно было. Немцам наша дружба не нравилась, и они старались не допускать таких встреч.
На этот раз поляки тоже работали отдельно. Часть из них разделывала и гранила добытую породу. Другая группа начала грузить готовый камень на машины.
Нам роздали тяжелые железные ломы и кайла. Мы должны были добывать камень.
Работа началась. Издали за нами наблюдали часовые, державшие на поводках овчарок. Несколько солдат расхаживали возле работавших. Они подгоняли нас и, пытаясь говорить по-русски, покрикивали:
- Тавай, тавай!
Если кто-нибудь останавливался, чтобы передохнуть, конвойные тут же, размахивая плетью, бросались к нему и принимались орать на него и бить.
Я работаю здесь первый день, первые часы, но уже начинает казаться, что я давным-давно живу среди этих холодных скал и навсегда позабыл в этой теснине все радостное и счастливое, когда-либо пережитое на земле.
А мои новые товарищи проработали тут уже почти три месяца. Этому просто не хочется верить. Как же они уцелели, как терпят этот адский труд? И выносливо же сердце у человека! Чего только оно не переносит! Кровь из него сочится, а оно все не сдается, все горячо и страстно продолжает биться. Если бы меня спросили, что на свете тверже всего, то я бы ответил:
