Четвертый обитатель палаты, лежащий напротив Петра Петровича, был фигурой загадочной. Двое суток, которые я здесь провел, он беспробудно дрых, тоненько со свистом посапывая и изредка переваливаясь со спины на бок. Единственный раз он как-то вскочил, уселся на кровати, спустив ноги на пол, и, ошалело глядя на подполковника, строго потребовал:
— Дай пива, брат! Куда спрятал? — и не дождавшись ответа, снова повалился на бок. Никто его не пытался разбудить, лишь дежурная сестра забегала и делала ему какие-то уколы. Каждый раз Петр Петрович уважительно спрашивал:
— Помирает? — И сестры, хотя они были разные, отвечали одинаково:
— Оклемается, молодой еще.
В начале восьмого появилась заспанная молоденькая медсестра, весело прощебетала: «Температуру будем мерить!» — и, ни на кого не глядя, крутнулась на каблучках и выпорхнула из палаты. Сразу после девяти принесли завтрак, и я съел, поставив на колени, все, что подали: тарелку пшенной каши с миниатюрным шлепком масла, кусочек то ли омлета, то ли жевательной резинки и выпил кружку чая с двумя кусочками сахара. Ел без аппетита, но получая удовольствие от знакомого процесса. Спросил у подполковника:
— Туалет далеко?
Оказалось, туалетная комната вкупе даже с неработающим душем примыкает прямо к палате.
— Сигаретки не найдется?
Юра Артамонов протянул мне сигареты и зажигалку, вежливо полюбопытствовал:
— Дойдешь?
Я дошел. Шея и туловище у меня были туго перемотаны бинтами, зато голова болталась из стороны в сторону, как тыква на проволоке. Делая свои дела, я цепко ухватился рукой за умывальник, поэтому не упал, хотя сначала думал, что рухну. Потом уселся на колченогий трясущийся стульчик и, недолго думая, прикурил. Вместе с первым глотком дыма в голове что-то разорвалось, из глаз брызнули слезы, из ноздрей — сопли, и свет вдруг померк. Куда-то меня вышвырнуло в необозримую даль, где я люто перхал и откашливался, прижимая локтями бока, пронзенные тысячью гвоздей. Казалось, агонии не будет конца; но вскоре опять обнаружил себя в туалете, скорченным на стульчике, с зажженной сигаретой в кулаке. Чтобы проверить, жив ли я, вторично затянулся. Результат был потрясающий. Верхняя часть черепа зацементировалась, отделилась и проплыла передо мной по воздуху, вся в спутанных, подмокших волосках. Я догадался, что это всего лишь мираж, и легко справился с ним, надавив кулаками на глазные яблоки. Дальше уже без всяких видений докурил сигарету до конца.
— Вот так-то, Катенька, — сказал торжественно вслух. — Со мной, как видишь, все в норме.
Вскоре явился на утренний обход врач — женщина средних лет по имени Тамара Даниловна. Ко мне подошла к последнему. Встала у изножья кровати.
— Как самочувствие?
— Хорошо, спасибо. Когда выпишете?
Устремила на меня задумчивый взгляд без всякого намека на улыбку. Личико неказистое, скорее мужское, чем женское, но выразительное.
— Об этом пока рано, — шагнула вперед, откинула одеяло и, наклонясь, сноровисто меня всего ощупала, будто тюк с товаром: нет ли где дырки.
— Как голова?
— Не совсем как бы моя.
— Это нормально, — отступила назад, окинула оценивающим взглядом и молча удалилась. Сестра шмыгнула за ней хвостиком.
На всех нас четверых ушло не более десяти минут.
— Здорово! — восхитился я. — Медицина двадцать первого века.
В перемогании, в полудреме потек больничный день. Голова ровно, глухо гудела. Все чувства были словно подморожены, и немного досаждала лишь одна мысль: что с Катей?
Посредине дня вдруг заворочался на кровати таинственный больной, сбросил с себя одеяло и сел. Лицо у него было узкое, печальное, но приятное — и не поймешь, сколько лет мужику. Мы все уставились на него. Петр Петрович даже газету отложил.
— Где это я? — заторможенно поинтересовался страдалец. — В вытрезвиловке, что ли?
Подполковник Артамонов, который лежал к нему ближе всех, объяснил, что это не вытрезвитель, а больница, травматология, где лежат побитые, ушибленные и изувеченные.
— А зачем я здесь?
— Тебя третьего дня привезли. В реанимации откачали, потом сюда кинули. Ты уже три дня ничего не ешь. Так ослабеть недолго. На вот, пожуй яблочко.
