В XX веке Дума не заместила в сознании разных слоев идею Собора — Учредительного собрания.
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная,
Наша молитва устами несмелыми,
Наша надежда и воздыхание —
Учредительное Собрание…
Когда Зинаида Гиппиус писала эти строки, то они содержали в себе отнюдь не только поэтическую фигуру.
В марте 1917 года, после свержения самодержавия, в России не было политического проекта популярнее, чем созыв Учредительного собрания.
Явно противостояли этой идее только большевики.
18 марта газета "Социал-демократ" писала: "Последние дни в России, по крайней мере на словах, нет противников Учредительного собрания… Обыватель, крестьянин и порой отсталая рабочая масса полагают, что в один прекрасный день соберется долгожданное Учредительное собрание и устроит порядок на русской земле. Словом, обыватель уподобляется старухе из стихотворения Некрасова, которая, лежа на печи, шепчет: "Вот приедет барин, барин нас рассудит"… Нет! Народовластие не может быть установлено большинством голосов в Учредительном собрании. Надо отказаться от подобных конституционных иллюзий".
Другая радикальная партия — эсеры — в большинстве своем занимала иную позицию. Один из эсеровских лидеров писал: "Для нас Учредительное собрание, созванное на основе всеобщего избирательного права, представлялось тем фокусом, куда сойдутся лучи истинной русской воли, где наконец народ найдет покой, доверив Учредительному собранию свою судьбу, в полном убеждении, что оно сумеет и захочет сделать героическое усилие в области творчества для создания нового правового строя… Мы были уверены, что народ понимает взлелеянную нами ценность, что он понимает великий демократический принцип народовластия, своего суверенитета. Мы верили, что крестьянство и пролетариат как единая сила дадут Учредительному собранию устойчивое положение, помогут ему создать наконец истинную народную, трудовую власть".
Здесь нет ни возможности, ни надобности рассказывать о борьбе за Учредительное собрание, историю подготовки и проведения выборов, о лихорадочных маневрах Ленина, созыва Учредительного собрания, не желавшего и делавшего ставку на "захватное право", но и не смевшего по тактическим соображениям открыто в том признаться.
Нам важен финал. Финал этот был предопределен сущностью власти, как ее представлял себе и реально осуществлял Ленин.
Ричард Пайпс после цитированного уже пассажа, где поражение демократии в Советах сравнивалось с поражением Верховного тайного совета, продолжал:
Тогда, как и теперь, твердого "нет" самодержца оказалось достаточно, чтобы подавить возмущение и положить конец попыткам подчинить правительство внешнему контролю.
Как мы знаем, все это было не совсем так. Но далее Пайпс говорит вещи справедливые и важные, к тому же естественно связанные с той ассоциацией — 1730 и 1917 год, — которую породила у него фундаментальная общность сопоставляемых режимов:
С этого времени Россия управлялась декретами. Ленин получил те же самые прерогативы, какими пользовались цари до Октябрьского манифеста (имеется в виду манифест 17 октября 1905 года, вводивший элементы представительного правления. — Я. Г.): его воля была законом. По словам Троцкого, "с момента объявления Временного правительства низложенным Ленин систематически, и в крупном и в малом, действовал как правительство". Декреты, которые Совнарком выпускал с этих пор, полностью соответствовали самодержавным указам, касаясь, как и последние, одновременно и самых фундаментальных, и самых тривиальных вопросов и так же входя в силу с того момента, как самодержец скреплял их своей подписью. Декреты приобретали силу закона лишь после того, как их подписывал Ленин, даже если они и выпускались по инициативе кого-либо из комиссаров. Подобную практику, вероятно, одобрили бы и Николай I, и Александр III. Режим правления, установленный большевиками всего за две недели, прошедшие с Октябрьского переворота, означал возврат к самодержавному строю, господствовавшему в России до 1906 года. За несколько дней Коммунистическая партия стерла в истории страны конституционную практику двенадцати предшествующих лет, словно бы ее никогда и не было
