Пока верховники и оппозиционные им конституционалисты истощали силы в противостоянии — принципиально осмысленном, но практически бессистемном и оттого малоплодотворном, их подлинные противники делали свое дело методично и умно.
Всего в Москве собрались в эти недели около двух тысяч дворян, как подсчитал по присяжным листам Корсаков. Шляхетские проекты подписали в общей сложности около 1100 человек, из которых приблизительно половина были гвардейские и армейские офицеры. Стало быть, оставалось еще не менее 900 колеблющихся.
Мы помним, что проект Татищева подписали 249 офицеров: 51 гвардеец, 156 армейцев и 42 кавалергарда — две трети эскадрона, сопровождавшего царствующих особ в торжественных случаях.
Всего в гвардейских полках числилось около 200 офицеров. Таким образом, за уничтожение Верховного совета, но и за ограничение самодержавия высказалась значительная часть решающей политической силы, сосредоточенной в Москве.
И главной задачей партизан самодержавия было перетянуть на свою сторону "болото" и максимум гвардейцев.
Они вели свою работу исподволь и тонко. Князь же Дмитрий Михайлович "со товарищи" по необходимости давали своим противникам против себя мелкие, но постепенно накапливающиеся в грозную массу козыри. Поскольку в фундамент будущих реформ заложен был полезный, как они считали, обман, то до приезда императрицы верховники не решались не только обнародовать факт "ограничительной записи", но и официально объявить о смерти Петра II. Хотя фельдмаршал Долгорукий и настаивал на опубликовании кондиций и письма Анны, их утверждавшего, но двое Голицыных с ним не согласились. Они считали — и не без оснований, — что смена формы правления без личного подтверждения Анной законности происшедшего будет воспринята простым народом как узурпация власти верховниками и даст клевретам самодержавия сильные способы для смущения умов и организации беспорядков.
Ситуация сложилась абсурдная — все, разумеется, знали и о смерти императора, и о приглашении новой императрицы, но официально всего этого для народа как бы не существовало.
Поскольку официальных объявлений об ограничении императорской власти сделано не было, то Совету пришлось в разного рода документах именовать Анну старым титулом — то есть самодержавной. Смесь торжественной решимости и хмурой нерешительности в действиях князя Дмитрия Михайловича постепенно — в течение первых двух недель — составила опасное политическое вещество. Причина этого парадокса более или менее ясна — знаток и поклонник европейского государственного права, Голицын пытался отыскать пути осуществления благих, но, строго говоря, незаконных деяний максимально законными методами.
Задача, поставленная перед собой Голицыным, была совершенно невыполнима еще и потому, что, сломав и закон, и традицию, решая все проблемы с точки зрения самодержавного, а не государственного права, первый император сбил все представления о законности. Установления менялись на ходу, общественное правосознание, для Московского государства основополагающее, потеряло всякие ориентиры.
Князь Дмитрий Михайлович именно в силу этих обстоятельств не мог следовать указаниям теории естественного права — положиться на общенародное мнение. Европейские идеи оказались непригодными. Он, как и Петр, импровизировал по ходу дела. Но в отличие от самодержца, каждое решение которого было в своем роде законным, поскольку исходило от лица, стоявшего выше закона, Голицын должен был свои действия оправдывать. Причем то, что казалось ему справедливым, полезным России и потому целесообразным, а стало быть, оправданным, вовсе не казалось таковым его противникам.
Петр в подобных случаях прибегал к неоспоримому аргументу — штыку, плахе, дубинке. У князя Дмитрия Михайловича, даже при поддержке двух фельдмаршалов, такие возможности были очень и очень ограниченны, а чем далее, тем более становились проблематичными.
Покойный Петр поставил своих живых противников в безвыходное положение. Чтобы их действия в вопросах престолонаследия воспринимались гвардией и бюрократией как законные, они должны были ориентироваться на его, Петра, заветы, поскольку законов как таковых он в этом отношении фактически не оставил, заменив их произволом персоны на престоле. Но коль скоро реформаторы и пытались снять, отменить эти заветы, то были обречены на беззаконие.
