Думала ли, гадала Анна… Дело-то как повернулось! Весть об аресте сестры налетела неожиданно и безо всякой жалости подкосила Акима. Письмо прислала та же сердобольная соседка Анны, а потом, после суда, и сама Анна черкнула — дали семь лет, имущество конфисковано. Беда обухом оглушила Акима. Шутка ли — ковры, мебель, разные там сервизы, все ушло прахом. Сам не свой Аким. Никому слова не сказал о случившемся, знает одна лишь жена, да и той шепнул на ухо — ни гу-гу, мол.
А Фенька что ж, пожалуй, и хорошо, что вовремя почуяла беду, жаль одного — не поговорил по душам с ней. Ведь был случай нынче. Кто же, в конце концов, прав: Анна или Фенька?
Аким думал обо всем этом, кантуя бревна у моста. Пахучая смолистая щепа летела из-под топора во все стороны, и вскоре три балки для береговых опор были готовы. Аким закурил, осторожно коснулся большим пальцем острия топора.
— Притупился, работничек, — сказал он, доставая брусок; долго старательно точил сбитое жало, потом присел на бревно отдохнуть. Свиваясь длинными жгутами, шумя, торопливо неслась полая вода в ручье.
Дотлела забытая папироска.
Аким, уронив тяжелую голову на ладони, повел длинный разговор с самим собой. Ушла Фенька из дому, и будто бы лопнул давно назревший нарыв в душе Акима. Скрутилась, сплелась с тех пор его жизнь в тугой запутанный узел. Не нашел он еще места в нынешних микулинских делах и Фенькину судьбу не понял.
Сидя на бревне, Аким все ниже и ниже опускал голову. Ветер, как добродушный собеседник, пытался сменить разговор, сбить Акима с привычной тропки раздумий, да где уж ему! Аким упорно цеплялся за прежние, не дававшие покоя мысли.
Думалось, придет Фенька, постучится в дверь, утрет слезу в раскаянии, попросит прощения, а она не пришла и не постучалась. Как это понять? Значит, есть у нее какая-то своя правда, по которой она живет и твердо держится. «Неужто моя правда не ясна ей?» И мысль о том, что он никогда не будет понят дочерью, приводила Акима в отчаяние.
От своей семьи в думках перекидывался он к другим семьям, спорил с соседями, сравнивал их житье со своим. Взять хотя бы Ивана Гаврилова. С тех пор как ушел Иван из кладовщиков в свинари, не было у Акима спокойного часа. О таком тепленьком и сытном местечке, как кладовая, он, Аким, мечтал всю жизнь, а этот чудак Иван взял да и отвернулся от кадки с медом. Сам ушел и сына Сашку сбил с толку — из секретарей сельсовета парень тоже подался на ферму. Хорошо, хоть числится заведующим в коровнике, зато сам Иван чего достиг? Свинарь! Грязней и тяжелей работы не придумаешь.
Аким не раз вспоминал о том, как Иван по старой соседской дружбе старался свернуть его с пути калымщика-плотника, но ему тогда казалось — Иван партийный, вот и ратует за колхоз, где и получать-то в прежние годы было почти нечего. У него же, Акима, всегда деньжонки водились. А теперь все вдруг повернулось другой стороной… Колхоз полез в гору, трудодень увесистый, на фермы провели электричество, водопровод. И как-то, сам того не замечая, он остался в стороне от шумной жизни: хотя и работает плотником в колхозе, но все равно как будто в наймах, будто приглашенный, а не свой человек. Со всеми рассорился, в семье кутерьма, Фенька живет под чужой крышей, жена ходит как тень…
Долго, мучительно думал Аким о своей судьбе и чувствовал, что где-то, на каком-то повороте жизненной дороги оступился, остался один… Даже маленькая топтушка Маша, младшая дочь, и та, когда хочешь нести ее на руках, возражает, пыхтя: «Я тяма!» Ишь ты — от горшка два вершка, а тоже «сама»!
Вот они какие нынче! Егорка — так тот с головы до ног вылитая Фенька! Что ни слово — у нее взято. Персона, и не говори, какая самостоятельная. Бывало, дети идут следом за отцом, а теперь норовят без зазрения совести вперед. Бывало, в дом, как в крепость, тащат все, а теперь только и глядят что-нибудь унести в колхоз. Только и слышишь — не «мое», а «наше». Никак не укладывается это в понятии Акима. Еще бы — какой же хозяин не откроет своих ворот добру? Он и сам, где можно, никогда не обижал себя.
В прошлом году, осенью, когда озеленяли село, Акиму пришлось вести аллею вдоль улицы, на которой стоял его дом. Везде Аким сажал топольки, а против своего дома взял да и прикопал пять рябинок, потом подумал и добавил еще черемуху. «Пусть повеселей будет, чем у соседей!»
