— Господи…
— Разве плохо, что ты прославился?
— Так — плохо. О господи. Значит, они шарят на дне Йэрры? Да ведь я совсем в другую сторону подался. Они что, считают, что меня в живых, что ли, нет?
— Не считали бы, не искали бы в реке, верно?
— А как же мама моя?
— Про маму не пишут. А про папу есть.
— Что? Что там про папу?
— Он говорит, что тебя нельзя было оставлять одного на улице. Что это стало с людьми? — говорит он. Людям дела до тебя нет, потому что ты всего только мальчишка-газетчик. Была бы на тебе богатая одежда, они бы наняли такси и привезли тебя домой, он говорит, ты побрел оглушенный неведомо куда и попал в беду. И если тебя нет в живых, это их вина. Он говорит, даже деньги у тебя украли, а велосипед твой разбился вдребезги и никто даже не подобрал твои газеты. Никому дела нет, он говорит… А мне есть, мне есть до тебя дело, Сэм.
— Это неверно. Людям всюду было до меня дело. Папа не должен был так говорить, Мэри.
— Я всегда буду тебя любить, Сэм. Пока не умру.
О, эта слепящая, раздирающая боль у Сэма внутри, сама уже — порог, за которым любая боль перестает чувствоваться. И далекие-далекие голоса, раздающиеся у него в голове. И ухватившие его грубые, бессильные руки, которые пытаются разодрать на куски его неподвижное тело на пилотском кресле.
— Вытащи его. Вытащи его оттуда. Мы не успеем выйти из пике.
— О-о, оставьте меня! — кричал Сэм. — Дайте умереть там, где я лежу.
Но они не слышали, потому что ни один звук не прорвался наружу. И море было уже тут, в нескольких секундах от них.
— О Мэри! — воскликнул Сэм. — Я вынужден оставить тебя…
— О Мэри! — крикнул Сэм. — Пока не умру…
В открытую дверь упала массивная тень и загородила проникавший снаружи свет. Испуганный шепот Мэри сложился в одно слово:
— Папа.
Одно-единственное слово, вспыхнувшее пламенем у Сэма внутри.
— Ты же сказала, еще целый час.
— Это он.
— Почему это дверь открыта, а? Мэри, ты там, что ли?
Не голос, а рык. Ну и силища. Кажется, сейчас со стен пыль от страха посыплется.
— О гос-поди, — шепотом простонал Сэм, а Мэри рванулась к лестнице, но не попала на ступеньку и, барахтаясь в темноте, хватаясь за Сэма, за край антресолей, ускользнувший из-под ее пальцев, с громким криком грохнулась на пол.
Как это все быстро случилось. За одну секунду. За одну секунду изменился весь мир. Мэри лежала внизу и стонала, будто невесть сколько времени уже вот так лежит.
Человек переступил порог. Слон вошел в дверь.
— Где ты тут? Да что тут происходит?
Мэри лежала и стонала.
— Ты что, упала с антресолей? Ты что там делала, а?
— Ой, нога, моя нога!
Сэм распластался на досках, прижался к ним, боясь дышать, боясь оставаться живым, мечтая превратиться в ящерицу, в соломину. Что, если край одеяла свисает вниз? Что, если снизу видны его ноги? А ведь она сказала, еще целый час! Что там сейчас делается, внизу? Сэму ничего не было видно. Он прижался лицом к доскам, распластался и глаза закрыл — как страус. А Мэри плакала, жаловалась на ногу.
— Так и знал, что ты шкоду задумала. На место не сидела, вся искрутилась. Если этот мальчишка Каллен здесь, я ему голову отрублю.
— Да нет там никого, па. Сколько раз уж ты убеждался. — Она плакала — от страха, от боли, от неожиданности. — Ой, нога! Ой, она вся изломалась, я знаю!
— Если ты посмела…
— Да нет же там никого. Нет никого! Все этот страшный опоссум!
— Сказано тебе было, не выходить из дому.
— Это все он, опоссум! Убирать-то не тебе приходится. Вот ты и не понимаешь. Ты знаешь, как меня испугал? Из-за тебя я упала. Ну чего ты на меня так рявкнул, скажи?
— Из-за своей дури ты упала, дурная девчонка. Нечего тебе там было делать. Дома должна была сидеть. Для чего у нас собаки тогда? Ну что теперь с тобой делать, если ты сляжешь на месяц, а то и больше?
— Поставить капкан на опоссума, вот что тебе делать. Придется тебе теперь самому убирать, так живо капкан поставишь. А то прошу, прошу. А тебе горя мало. Теперь вот ногу сломала.
— Нога у тебя как новенькая. Нога у тебя в полном порядке.
Мэри зарыдала еще громче прежнего.
— Ты что, не умеешь отличить перелом от подвернутой лодыжки?