Цены на сахар катятся вниз, треть нынешнего урожая лежит на складах. Куда его денешь, его даже не сожжешь, разве что выкинуть в Атлантический океан...
Заварим кашу да подсластим ее, господа!"
Сахарный крах нарастал, как лавина, всякий старался избавиться от сахара, продать, продать во чтобы то ни стало! Вот пусть теперь старый камагуэно попробует найти покупателей на свои плантации и сахарные заводы! Что правда, то правда, старик обороняется умело, но и в его предложениях уже чувствуется смятение. Хотел бы я видеть, как ходят сейчас вверх и вниз его мохнатые брови! М-да, крах разорит немало людей, но что поделаешь? А разве кто-нибудь щадил беднягу Пьера? Старые плантаторы бродят, повесив нос, не понимая, что творится.
Никто не покупает у них ни сахарного тростника, ни кофе, за ваниль платят гроши, бананы гибнут от панамской болезни. И даже нельзя уехать отсюда, потому что никто не покупает обработанной земли и не берет ее в аренду. И этот край несколько лет назад называли Золотыми Антильскими островами!
Наконец камагуэно сдался. У него был хороший нюх, он не стал ждать самого худшего и продавал за любую цену. Черт побери, ему все-таки удалось спасти треть своего состояния. Кеттельринг удовлетворенно вздохнул: денег у него оставалось уже немного. Хоть он и получил условленный куртаж, но расходы были большие, приходилось много тратиться ради престижа и то и дело щедро вознаграждать тех, кто помогал ходу событий. Теперь на очереди асфальт.
Асфальт - не такой товар, который может производить кто и где угодно, это не какой-нибудь сахар или кофе. На асфальт можно сделать ставку. Итак, ставлю на черное против белого!
Кеттельринг закупил котлы и бочонки, приобрел старую узкоколейку и опять поехал на Гаити.
Милый доктор, я отдохну, как только вернусь домой, вдохну запах можжевельника и тимьяна, возьму в руки богородичную травку. Чужбина всегда рождает в нас какое-то беспокойство. Я наверняка стал бы революционером, если бы не жил на родной земле. Здесь же - я подразумеваю Антильские острова - я острее чувствую бесправие и ужасы жизни... или по крайней мере ненавижу их сильнее, чем дома. Если бы я действительно написал свою повесть, в ней не обошлось бы без героя в распахнутой рубахе, с ружьем на веревке вместо ремня. Этим партизаном, этим мстителем и яростным ненавистником всяческих кеттельрингов тоже был бы я. Но ничего не поделаешь,- видно, не суждено. Дома, усевшись на цветущей меже, я вдохну, ее умиротворяющий аромат, и ужасы и ненависть испарятся в душе моей, и я уроню полевой цветок, цветок севера, на могилу мулата в распахнутой рубашке, того, кто пал где-то на Островах в борьбе против интересов Коммерции.
XXXIV
И вот тут-то Кеттельрингу перестало везти. Скажем так: мулат-подрядчик бросил дорогу недостроенной и удрал, прельстившись лаврами танцора варьете.
Кеттельринг начал строить дорогу сам, и это обходилось ему очень дорого, потому что он очень спешил.
Заставить негров возить камни на тачках оказалось попросту невозможным; эти черномазые, положив камень на голову, несли его словно корзину с ананасами. На тачках они катали девушек, те визжали и дрыгали ногами от восторга. Набить бы им морды, чтобы оборвать этот дурацкий смех! За колоннами рабочих тянулись толпы девушек. По ночам под звуки гитар и тамтамов они плясали танец живота, а Кеттельринг терзался отчаянным нетерпением, но не отваживался понукать этих скотов, как ему хотелось: экономический кризис давал себя знать и на Гаити и отразился здесь очень своеобразно - негры в небывалой степени предались вудуизму. Чуть ли не каждую неделю они бесновались на лесных просеках и возвращались с оргий, как тени - изнуренные, одичалые. Кеттельринг даже ночью не выпускал револьвера из рук, прислушиваясь к шлепанью босых ног. По соседству пропало двое или трое детей. Кеттельринг старался не думать об этом.
Даже чернокожие полицейские, босые, но в расшитых золотом эполетах, явившиеся из Гонаивы расследовать это дело, предпочли не найти в джунглях каменный жертвенник, хотя к нему вели хорошо протоптанные тропинки.
