Метели ложатся у ног - страница 141

Я тоже купил стаканчик. Вкусно. Тогда я взял сразу пять стаканчиков с белым, сладким и холодным снегом.

— Извините, пожалуйста. Вы на скорый?

Я обернулся и увидел золотоволосую девушку с синими, как утреннее небо, глазами.

— Да. На скорый. А что?

— Ничего, но… Вы из тундры?

— Да.

— Я тоже. С Мезени, то есть. Будем знакомы. — Она протянула руку. — Лида. Я и не думала, что встречу в городе земляка. А далеко едете?

— Нет… Не дальше расстояния, — сказал я и подумал: «Навязчивая какая».

— Знаю… Нам с вами по пути, — улыбнулась лукаво Лида.

— Не хотел бы… Расставание будет… долгим.

— Ты не шути. Я же знаю, куда ты едешь. Улицу знаю, дом. Мне в облоно сказали. Едем! Началась посадка…

Я пошел за Лидой. А в вагоне, когда поезд наращивал скорость, подумал: «Как ясна ты, вчерашняя тропка, и как загадочен будущий путь…» Но я также понял, что в этот трудный час на перепутье мыслей и дорог мне опять помогло русское сердце.

За окошком вагона — ветер. На стыках рельсов стонут колеса. Поезд плавно летит по железной лыжне, по незнакомой, но все же родной земле. Навстречу бегут селенья, леса, мелькают реки, стройки, озера, поля. Мне почему-то становится особенно радостно, хочется петь. Петь всё равно что, лишь бы не молчать.

Подхваченный хором, рванулся из окон раздольный мотив. Полетел ширококрыло над простором. Запел, кажется, весь поезд. Люди пели о кудрявых березках, вольных русских далях, белопенных прибоях черемух, золотоголовых подсолнухах, о любви…

А за окнами вагона всё так же мелькали села, деревни, убегали назад города, зеленые леса. Утром затихающий стон колес прервал голос из репродуктора:

— Граждане пассажиры! Мы прибыли в город-герой Ленинград.

Город шумел, как прибой среди ясного дня. Сплошной бесконечной рекой текли люди… Я в жизни и оленей столько не видел, сколько здесь людей. Удивление и страх сковали у меня язык.

— Ну что, Вася? Куда пойдем — на такси или в автобус?

Я посмотрел молча на Лиду, не решаясь спросить, что такое «такси», «автобус», и сказал:

— Если можно, лучше пешком.

И так мы с чемоданом и сумкой прошагали по всему Невскому от Московского вокзала до набережной реки Мойки.

…Потом началось обычное студенчество без особых жизненных поворотов. С Лидой мы часто встречались: ходили в кино, в театр, коротали вечера под высоким дубом, который до сих пор, подпирая ветвями небо, стоит у входа в главный корпус института. Я учился в восьмом классе школы при институте, а Лида заканчивала математическое отделение дефектологического факультета…

Сейчас я не знаю, где Лида. А я по возвращении в тундру, удивленный и гордый своим краем, где рождаются ветры, написал поэму. Она заканчивалась так:

Пусть эти строки ещё далеки от большой поэзии, но мне они дороги.

И опять со мной Лида. Другая Лида… Очень похожая на ту, первую.

Был тихий вечер. Сопки допиливали зубчатой хребтиной широкую полосу зари между горизонтом и ровной кромкой серо-голубой шапки неба из тяжелых, как гагачий пух, облаков. Лида зачарованно, даже приоткрыв по-детски рот, смотрела на зарю, сопки, а потом повернулась ко мне и сказала:

— Я ведь помню, Вася… Крутая.

Солнечным утром следующего дня наша с Лидой упряжка летела к горе Крутой. Правда, перед выездом я заявил на стойбище, что поехали мы в третью бригаду — соседнее стойбище и вечером обязательно вернемся. Но это было сказано для отвода глаз, так как была со мной девушка — человек женского пола. А женщина у ненцев всегда на особом счету. Являясь началом жизни и добра, она в то же время считалась причиной всех зол и самым поганым и грешным на земле существом. Женщина не должна перешагивать через вещи, принадлежащие мужчине, предметы общего пользования, посещать священные места, ходить вокруг чума против движения солнца. И много ещё различных запретов существовало для ненецкой женщины. Словом, где женщина — там быть беде. И Лида не без моей помощи строго соблюдала нормы тундрового этикета.