Патовая ничья бессубъектна. Она разрешается в жесте. Чей жест? Ничей. Все равно чей. Жест — и вот уже нет фишек. Кто субъект? Тот, кто ходит в подходящее время.
Ходит жестом, как козырем.
Ничья возникает на волне фундаментального разрыва с ничто. Ничья — из вечности шаха.
Вот Бисмарк. Он ходил по полю ничейности. Ходил и понял, что это поле ничего. И это жест. А вот Я. Как я живу? Тоже ничего, т. е. в патовой связи с онтологическим нулем и бессубъектной ничьей. И это ничего укрывает меня от связи с ничто. Бессвязность ничего ведет по тропинкам пата. Оно продуцирует и воспроизводит в себе один вид энергии — отрицание пата. Но это отрицание только удваивает пат. Ничего переводит пат в форму а-патии. Что ты делаешь? Ничего. Россия подвешена к необходимости делать ничего. Откуда оно, это ничего? Из дали бесконечного тупика.
Ничего не делать предосудительно. Ничего-не-делание разрушает пат.
Был пат, но была и мистерия. Патовая жизнь отличается от мистериальной.
Мистериальный мир я называю структурированным миром. Патовый — бесструктурным. В мистери-альном мире — тайна. Но тайна —. это не то, что известно двум и неизвестно всем. В тайне — жертва. Весь мир структурирован жертвенным действием.
Что нас связывает? Не разделение труда. А что? Жертва. Соучастие в преступлении, в жертвенном действии. Здесь абсолютная вина. И тайна. В ней подъем к абсолюту и возвращение. Вернее, падение. И следы мистериального подъема в мире относительного. Культ культуры — это мистерия вокруг того, что привнесено оттуда, с высоты падения. Без мистерии жизнь — пустая канитель на пути к пату.
Анализ постмистериального мира я назвал патоанализом. Я не говорю, что мир — это пат. Я говорю, что в мире есть что-то, что можно увидеть в предположении пата.
Например, ничего, пустота которого не от полноты, а от пата.
Ничего требует жертвы. Что жертва? То, что нас связывает. Где стрелочник? — Вот основной вопрос философии пата. Пату нужен алтарь. И жертва, возникающая из жеста пата. В нем имя жертвы. Но жертва — не дело одного одинокого. В жертве важна круговая порука.
В постмистериалыюм мире муляжей невозможен собор. Что не возможно? Абсолютное.
Бог приходит к общине, а не к собранию одиночек. Вот колхоз. Это постмистериальная коллективность. В ней нет места языку мифов, действию символического порядка. Внутри демистифицированной социальности символ — это просто знак. Что такое знак? То, на что отвечают производством знаков.
Ничего приостанавливает действие структур как символического ряда, так и приспособительного. И то бывает, что ничего не бывает. В бесструктурности пата полагаются на авось.
Во се история. А во се космос. «А Во Се» — мистический жест пата. В патологическом жесте нет указания на то, что имеет место «сейчас и здесь». Например, в нем нет указующего «Я», т. е. нет местоимения, из которого просматривается вся история или весь космос.
Я начинаю с авось не потому, что нет другого начала, а потому, что нет больше истории. Авось остается, а история уходит. Указующий жест «а во се» провисает над пустотой. В ситуации истории полагаются на прогресс. В ситуации пата можно положиться только на авось, небось да как-нибудь. Авосевы города не горожены.
Ведь что такое история? Течение. Не содержание того, что течет, а возможность того, чтобы вообще что-то протекало. Непрерывное возобновление этой возможности и есть история. Возобновление чего? Например*, неравенства. Или элиты. Почему?
Потому что, когда есть неравенство, тогда есть и то, откуда все вытекает, и то, куда все течет. И еще есть люди, которые удерживают себя в сопряжении начала и конца, низкого и высокого. Co-пряжение неравного требует напряжения, воспроизводимого всякий раз заново. Ослабить напряжение — значит остановить течение.
Но бульдозер цивилизации если чем-то и занимался, то выравнивал неравное и засыпал неровное. Высокое срезано, низкое поднято. То есть что поднято? Уровень цивилизации. Современный человек не выдержал напряжения истории и сломался.
Посредственность среднего ослабила тетиву жизни. История перестала течь. В ней ничего уже не происходит и ничего не протекает.
