Его хриплый голос и шаркающие шаги удалялись, сливаясь с таинственными шорохами ночи.
Одетый в ночную пижаму, Константин Григорьевич слушал в телефонную трубку.
— Так… так… с ружьем? Только не надо паники! Я сейчас приеду.
Он опустил трубку, провел ладонью по лицу, смахивая сон. Из дверей выглянула Ефросиния Томовна.
— Что-то стряслось? С Виталием?
— Нет, ничего. Где Петр?
— В Кишинев уехал. В управление. А что? На заводе что-нибудь?
— Все в порядке, мать, успокойся. Диспетчер паникует: машины графика не выдерживают. Надо будет туда подскочить.
По пустынному двору винзавода решительно шагал Константин Григорьевич.
Держа ружье наготове, из вентиляционного окна за ним следил тесть, давно разменявший девятый десяток и потому не боявшийся ни бога, ни черта, ни зятя.
— Стой! Стрелять буду!
Умиротворенно подняв руку, Гангур продолжал идти.
Громыхнул выстрел. Что-то с треском ударило по асфальту перед Гангуром. Он замер на мгновение, затем сделал еще несколько шагов.
Второй выстрел хлестнул по ногам. Гангур глухо застонал и, прихрамывая, побежал прочь. Остановился поодаль, задрал штанину, осмотрел ногу: раны не было.
— Ты что, на старости лет совсем спятил? — прорычал он.
Амбразура с достоинством молчала.
Гангур нагнулся, подобрал горошину, взвесил на ладони. И когда снова заговорил, в его голосе явственно слышались слезы:
— Сорок лет ты мне жизнь травил. Я терпел. Тебе этого мало. Теперь ты до моего сына добрался…
Управляющий сидел в своем кабинете, молча глядя на Петра. Пальцы его нервно барабанили по развороту иллюстрированного журнала с фоторепортажем «Династия продолжается». Вошла секретарша, принесла чай. Управляющий глотнул какую-то таблетку, запил и заговорил как бы через силу:
— Странная у вас династия, честное слово! Все норовите сами, сами, будто кроме вас на свете людей нет, а если есть, то уж обязательно безмозглые! Одни вы во всем разбираетесь, а у бедного начальства, — он постучал себя по лбу, потом по столу, — дээспэ! — Он подвинул к себе пухлую папку: — Вот она, затяжная война нашего управления с другими ведомствами. Тут все: и оптовые цены, и ассортимент, и качество, и количество. Четвертый год воюем с переменным успехом, а ты одним махом хочешь, раз — и к звездам! А про тернии забыл? Нет, не забыл! Тернии ты нам оставляешь, сукин сын! На днях выйдет постановление о нашей работе, всыпят всем по первое число!
Петр не выдержал, заулыбался.
— Вот-вот, твою родную организацию будут всенародно сечь розгами, а ты скалишься! Только не забывай, Петр Константинович, смеется тот, кто смеется последним!
Управляющий еще что-то говорил, а Петр сидел и улыбался.
— Кровопийца! — орал Константин Григорьевич.
Мелко дрожали дула двустволки: Тома-старший беззвучно хихикал, насыпая в гильзу очередную порцию сушеного гороха. А снаружи доносились крики зятя:
— Ты хоть понимаешь, столетняя твои голова, что ты делаешь? С тебя какой спрос, а Петру что будет, ты подумал? А нам всем позор какой? А совхозу?
Крики прекратились. Старик выглянул в амбразуру: к зятю подошел Ефим Макарович и что-то быстро зашептал на ухо. Затем сложил ладони рупором и прокричал:
— Мош Тома, все в порядке! Только что звонил Петр Константинович из Кишинева! Весь виноматериал первого цеха подлежит трехлетней выдержке! Так что выходите!
Поколебавшись, старик ответил:
— Не верю я вам! Пусть Петрикэ приедет и сам мне скажет! А до того момента никого сюда не пущу! Вот так!
— Спятил наш долгожитель, — неестественно веселым голосом констатировал зять и пошел прочь.
За ним, озадаченно почесывая линялый берет, поплелся Ефим Макарович.
…Старик дремал в засаде, когда снизу послышалось:
— Доброе утро, дедушка!
Он очнулся, потянулся к двустволке — ее не было…
В цехе уже сновали рабочие, а у подножья лестницы стоял улыбающийся Тома-младший.
— Война давно кончилась, а ты все эшелоны под откос пускаешь? Спускайся, завтрак готов! Из твоей дроби отличная каша получилась!
— А где Петрикэ?
— Въезжает в освобожденный город на белом коне!
Старик выглянул в амбразуру: к цеху приближалась белая директорская «Волга»…
Дед и внук — Тома Виеру и Петр Гангур — шли по территории винзавода и о чем-то оживленно беседовали. Их лица светились такой радостью, что казалось, они действительно идут по только что освобожденной территории…
