– Зинка, говорю, от жадности совсем с ума сошла, – затараторил Андрей, обрадованный тем, что Михайловский сам прервал разговор о деньгах. – Сколько ни давай, ей, кобыле, все мало. – Он вздохнул и присел рядом с Михайловским. – Счастливый ты, Витя. Завидую я тебе. Живешь, как король. Куда хочешь, пойдешь, что хочешь, сделаешь. Да, великая вещь свобода!
– А ты не завидуй, ты разведись. – Михайловский с усмешкой посмотрел на Андрея.
– Да, разведись… – грустно усмехнулся тот. – Мы ж квартиру новую в равных долях оформили. Так что при разводе этой гадюке половина причитается.
– Тогда живи, Андрюша, и радуйся квартире, – презрительно, сквозь зубы, словно самому себе, тихо сказал гонщик.
– Злой ты стал, Витя. Чужие проблемы понять не хочешь. – Механик поднялся со скамейки и, сделав пару шагов, увидел приближающегося к ним Ткаченко. – Ну, вот и хозяин сюда идет.
Михайловский поднял голову. Усмехнулся и медленно, смакуя каждое слово, проговорил:
– Тебе, Андрюша, может, и хозяин, а вот кто он мне – видно будет.
Он поднялся со скамейки, принял расслабленную позу и постарался, чтобы на лице появилось выражение удовлетворения.
– Я вижу, пилот доволен! – шутливо прокричал Николай Алексеевич. – Ты что, Витя, еще мотор не опробовал? Иди, заведи этого зверя!
Михайловский улыбнулся и покорно направился к машине. Андрей вплотную подошел к Ткаченко и заискивающе зашептал:
– Он совсем плохой, Николай Алексеевич. Денег просил. Чуть не убил, когда я отказал. Эту гонку он, может быть, и отведет, а вообще решать нужно…
– Уже решил, – быстро и тихо ответил Ткаченко. – Эту гонку я ему в знак дружбы, за прошлые победы подарил, можно сказать. Для Верницкого машину к следующим гонкам готовить будешь. – Сменив тон, он громко обратился к Михайловскому, который все это время сидел в машине с включенным двигателем: – Не звук, а песня! Золото у нас механик. Ладно, Витя, готовься, скоро уже! С богом!
Михайловский наблюдал из машины за Ткаченко, который, махнув ему рукой, спокойным размеренным шагом пошел в сторону кафе. Не пройдя и пятидесяти метров, он встретил четырех молодых людей. Они весело и шумно перекинулись с Ткаченко несколькими фразами и разошлись. Ткаченко продолжил свой путь в кафе, а молодые люди направились в сторону Михайловского. Одного из них он видел впервые. Он был явно старше других и держался немного скованно. Остальные Михайловскому были хорошо знакомы. Слава и Юра – вечные гоночные тусовщики. Они не пропускали ни одного заезда, всегда все и про всех знали, ни один скандал не проходил без их участия, а чаще ими же и создавался. Они были похожи, как братья. Примерно одного возраста и роста, они одинаково одевались, одинаково говорили, одинаково вели себя, одинаково думали. Зная о машинах практически все, разбираясь в них лучше, чем многие механики и гонщики, они ни разу не садились за руль. Последним в компании был Верницкий.
С первой же встречи Михайловский и Верницкий на каком-то инстинктивном животном уровне испытывали друг к другу ненависть, злобу и отвращение. Один завидовал опыту и прошлой славе. Другой молодости и будущим победам.
Все четверо остановились метрах в десяти от машины.
– Прикинь, чемпион-то наш мотор завел, а как вырубить, забыл! – проорал Слава.
– Нет, как вырубить – он помнит, он забыл, где газ находится. Так все гонки здесь и проторчит, – поддержал шутку Юра, и, довольные собой, оба громко рассмеялись.
Михайловский заглушил мотор, но из машины выходить не спешил. Чувствовал он себя совершенно разбитым, но больше, чем физическое состояние, его тревожило ощущение, что эта встреча добром не кончится. На шавок Славу и Юру ему было наплевать. Их плоский юмор был интересен только им самим. Он даже не вызвал раздражения у Михайловского. Его поразил Верницкий. Вернее, не он сам, а его глаза. Что-то странное было в его взгляде, чего раньше не было и чему Михайловский никак не мог подобрать определения.
– Юрец, прикинь, чемпион вспомнил, как мотор глушить! Но из-за старости и наркоты у него проблемы не только с башкой, но и с ногами. Он теперь выйти из машины не может.
