— Зачем все это вы говорите мне? Я — карикатурист. Понимаете — карикатурист. Что с вами? Уж не подмигнул ли вам с портрета Иосиф Виссарионович?
С видом человека, который знает больше, чем говорит, редактор усмехнулся. Эту усмешку можно было расценить и так: его забавляет наивность Дремы.
— Вот именно. Ты всего лишь карикатурист, — сказал, доброжелательно улыбаясь, редактор.
Язык зашевелился сам собой, и кто-то голосом Дремы сказал:
— Да пошел ты!
Сгреб Дрема улики и навсегда вышел вон.
* * *
Просматривая вечером почту, он наткнулся на странное сообщение: «Vstrechay. Priletayu 21.02. Reisom iz Stambula». И подпись «J».
Кто такой этот «J»?
Кто бы он ни был, но сегодня именно 21 февраля. Дрема позвонил в аэропорт. Самолет прилетал по расписанию.
Знаешь, не знаешь, розыгрыш, не розыгрыш, а встречать надо.
Там разберемся. Во всяком случае, этот «J» знает его электронный адрес.
Строящееся здание аэропорта вспыхивало в бездонной ночи нервными сварочными огнями. Как остывающая в пепле головешка на влажном, порывистом ветру.
Во временном терминале было тесно и душно.
Встречающие толпились под открытым небом, наполненным звездами и космическим гулом взлетающих самолетов.
В каждом аэропорту присутствует дух Сент-Экзюпери. Конечно, для тех, кто о нем знает.
Дрема смотрел в небо и представлял соринку, летящую в эти минуты над черной планетой. И в этой соринке сидело неизвестное ему существо, инопланетянин. Существо смотрело в иллюминатор на темную Землю, слившуюся с космосом, и думало о нем, Дреме, — другой бесконечно малой соринке, которая ждет его в непроглядном мраке. На другой планете.
У ограждений под фонарями светолюбивыми мотыльками толпились скучные, тщательно причесанные и отглаженные представители фирм с табличками в руках.
Чужие люди, встречающие чужих людей по служебной обязанности.
Узнает ли его таинственный J?
Может быть, тоже сделать табличку? А что он напишет на ней? J? Вот этот J оскорбится.
До прилета было еще полтора часа. Ждать наскучило. Дрема смотрел на строящуюся громаду нового терминала, вслушивался в колокольные звуки соударяющегося металла, шорох осыпающихся искр, церковные голоса рабочих и вспоминал старый, на удивление вовремя сгоревший аэропорт. Шумный, суматошный. С толчеей восточного базара. Без людей с табличками и безразличными лицами. Встречаясь, там обнимались и смеялись, а, провожая, обнимались и плакали. Транзитные пассажиры спали на скамейках. Сонные, но бдительные милиционеры время от времени будили их: «Гражданин, вы свой рейс не проспали?» Тогда летали многие и много. А где-нибудь под лестницей обязательно сидели на рюкзаках ребята и пели под гитару.
Дрема украдкой приглядывался к бледным лицам людей с табличками.
Неужели и он стал одним из этих роботоподобных существ, обитающих на маленькой планете на задворках провинциальной галактики? Существо, у которого нет даже таблички. А в душе пусто. Ему все равно, кто прилетит. Он никого не ждет. Втайне он надеется, что все это розыгрыш. Никто не прилетит. Он, конечно, испытает минутную досаду, как и каждый, кого разыграли. И вернется в уютную квартиру, к коту Олигарху.
Почти физически, как паутину на лице, Дрема чувствовал скуку своего захолустного космоса. Скуку и одиночество города, лежащего между холодными горами и безлюдной пустыней. На узкой полоске земли, за которую зацепилась случайная жизнь.
Когда же в толпе пассажиров, прилетевших из Стамбула, мелькнуло ее лицо, он испытал чувство, похожее на то, когда впервые увидел растекшиеся глазуньей часы Дали.
— Ты не рад?
Она жалко улыбнулась, тотчас же прикрыв тонкими пальцами рот.
Стеснялась плохих зубов.
Ногти неухоженные. Желтые от никотина.
У него, конечно, не было причин для особой радости.
Удивление, старая обида, презрение, недоверие — все что угодно, только не радость. Но больше всего — жалость.
Она уезжала хрупкой, надменной и задиристой девчонкой. В общем-то избалованным и наивным ребенком. Сейчас перед ним стояла просто очень худая и очень маленькая женщина с нездоровым цветом лица, некрасиво выпирающимися коленками и лихорадочным блеском глаз смертельно уставшего сумеречного существа. В этих глазах уже не было вызова, а было лишь смущение и отчаяние.
