Не прикасаясь к диску и держа его за ремешок, Алек нашел в сумке старую тунику Серегила и завернул в нее безделушку. Засунув сверток на самое дно мешка, он отнес их вещи вниз и поспешил обратно за Серегилом. Трактирщик и его семья забаррикадировались в кладовке и, несмотря на уверения и просьбы Алека, отказывались выйти.
В конце концов Алеку пришлось нести Серегила по лестнице одному, взвалив бесчувственное тело на плечи, как тушу убитого оленя. Добравшись до кухни, он положил Серегила на стол и вернулся к кладовке.
— Эй вы там! — крикнул он сквозь дверь. — Мне нужны припасы. Я оставлю деньги на каминной полке. — Ответа не последовало.
На столе в подсвечнике стояла свеча. Алек зажег ее угольком из остывающего очага и стал искать еду. Большая часть продовольствия хранилась в той самой кладовке, где заперлись трактирщик и его домочадцы, но ему все же удалось обнаружить миску с крутыми яйцами, бутылку бренди, кусок хорошего майсенского сыра, каравай свежего хлеба и мешок яблок. Отправившись к колодцу за водой, он обнаружил там кувшин молока, спущенный вниз, чтобы молоко не прокисло. Алек присоединил его к своей добыче.
Сложив припасы под сиденье тележки, Алек из своих одеял и нескольких, прихваченных в гостинице, соорудил что-то вроде постели. Когда все было готово, он уложил Серегила и старательно закутал его. Если бы не затрудненное дыхание, Серегил казался бы мертвецом.
— Что ж, ему не станет лучше, если мы задержимся здесь, — мрачно пробормотал Алек, хлестнув пони вожжами. — Я обещал ему, что мы отправимся в Римини, и мы туда отправимся.
Спят ли мертвецы? Какая-то крохотная часть его сознания чувствовала, как проходит время. Что-то менялось, только что? Очень постепенно он начинал воспринимать боль, но ощущение было слабым, как будто доходящим с огромного расстояния.
Как странно…
Вместе с болью начали возвращаться и запахи: запахи болезни, неблагополучия, его собственного немытого тела, от которых его чистоплотная натура стала страдать сразу же, как вернулась способность обонять. Может быть, он все-таки не мертв? Он не мог найти ни объяснения своему теперешнему состоянию, ни хоть какой— нибудь зацепки, которая позволила бы вспомнить прошлое; даже боль снова куда-то исчезла. Безмолвно и безрезультатно он приказывал ей вернуться.
Он был один. И одиночество…
Алек ехал так быстро, как только мог, желая во что бы то ни стало добраться до порта к следующему дню. Он останавливался лишь ради того, чтобы дать отдых пони и перевязать рану Серегила.
Ожог на его собственной руке отдавался болью до самого локтя, но уже подсыхал Рана же Серегила, когда он осмотрел ее при дневном свете, оказалась воспаленной и начинающей гноиться.
Алек зашел в первый же крестьянский дом, мимо которого ехал, в надежде выпросить какие-нибудь целебные травы и чистое полотно для перевязки. Старая женщина, которая открыла ему дверь, бросила единственный взгляд на Серегила и сразу же отправилась на кухню за корзинкой, в которой оказались мазь из зверобоя, листья алоэ, чистые льняные тряпки, бутылка с отваром коры ивы, молоко, сыр, свежий хлеб и полдюжины яблок.
— Я… Я не смогу заплатить тебе, — пробормотал Алек, смутившись от такой щедрости.
Крестьянка улыбнулась и похлопала его по руке.
— И не надо, — сказала она с сильным майсенским акцентом. — Создатель замечает любое доброе дело.
Поля сменились пологими холмами, когда тележка стала приближаться к Кестону. К середине следующего дня путники оказались в более населенных местах.
Ветер здесь пах иначе. Ветер нес влагу, но к тому же и еще какой— то незнакомый Алеку запах. В воздухе кувыркались чайки, гораздо более крупные, чем те черноголовые птицы, которых Алек видел на Черном озере. У этих были желтые клювы и серые крылья с черной каймой. Огромные стаи птиц пролетали над головой или искали пропитание на убранных полях и мусорных кучах. Перевалив через гряду холмов, Алек увидел в отдалении то, что могло быть только морем. Пораженный, он остановил пони и долго глядел на открывшуюся картину. Первые оранжевые лучи заката протянули сверкающую дорожку по зеленовато-серебристым волнам. Несколько островов лежали недалеко от берега, как пригоршня кубиков, брошенных ребенком, — некоторые покрытые деревьями, другие — просто голые скалы.
