— Покой.
— В уюте и тиши дорсетского поместья? — Фредериксон знал, зачем Джейн возвратилась в Англию, — Могу спорить, уже через месяц вы волком взвоете, желая опять оказаться под этой чёртовой моросью; опять гадать, что замыслили гадские французишки и соображать, в достатке ли боеприпасов.
— А у вас в достатке? — проснулся в Шарпе начальник штаба.
— Я разжился четырьмя ящиками у фузилёров Таплоу. Без их, правда, ведома.
Подвязанные мельничные крылья скрипели под натиском ветра. Шарп обратил взор на восток:
— Крупный город?
— Весьма.
— Укреплённый?
— Полагаю, да. — Фредериксон приложился к взятой у Шарпа бутылке, — Штурм нам будет стоить кровушки.
— Штурм всегда стоит кровушки. Помните Бадахос?
— Поди забудь. — Фредериксона передёрнуло при воспоминании о кровавой бане брешей.
— Мы захватили его на Пасху. Кстати, на следующей неделе тоже Пасха.
— Пасха? — удивился капитан, — А ведь действительно.
Оба задумались. Последняя Пасха войны, а, может, последняя в жизни? Что бы ни сулил мир, от него отделяет ещё одна битва (если, конечно, французы не сдадутся в ближайшие дни). Последняя битва.
— Что будете делать, Вильям?
Увечный капитан понял Шарпа с полуслова:
— Останусь в армии. Ничего другого я не умею, а в торгаши записываться поздновато.
Добыв с помощью трутницы огонь, Фредериксон затянулся сигарой и подмигнул другу:
— Кроме того, я открыл в себе доблесть непримиримости.
— Разве это доблесть?
— А разве нет? Примирись вы со свинством Бампфилда, морячок сейчас вовсю строчил бы в Лондон доносы, вешая на вас всех собак за Тес-де-Буш. А так он задницей, — капитан хихикнул, — прочувствовал, что с вами связываться себе дороже. Непримиримость — доблесть, раз способна избавлять от лишней головной боли.
Красавчик Вильям выдохнул дым и рассудительно добавил:
— В мирное время армия — не сахар, но мир — штука непрочная. Закончится одна война, начнётся другая.
— Жениться не думали?
Фредериксон ухмыльнулся:
— В ваших словах мне слышится искреннее участие приговорённого к виселице человека, который не против, чтобы его добрый друг болтался рядышком.
Шарп хмыкнул:
— Мрачновато.
— Брак всегда казался мне чем-то вроде плохого вина: поначалу и на вкус ничего, и по мозгам шибает, однако со временем всё больше горчит и отдаёт уксусом.
— Хотелось бы верить, что вы не правы.
— И мне хотелось бы. — капитан отсалютовал Шарпу полупустой ёмкостью, — В особенности, когда это касается моих друзей, столь неосмотрительно связавших чаяния о послевоенном счастье с хрупким мотыльком, имя коему — женщина.
Шарп вздохнул. Может, в штабе его ожидает письмо от Джейн?
Письма, конечно, не оказалось, и Шарп разозлился на себя за эту глупую надежду, за упрямство, за ссору, за дуэль, за всё, что грозило ложкой дёгтя подпортить бочку мёда его послевоенного бытия.
А утром бригаде пришёл приказ выдвигаться на восток. К Тулузе.
Майор Пьер Дюко обрёл в лице Шалона идеального исполнителя. Потребности сержанта были невелики: женщина в койке, мясо на столе и вино в брюхе. Но больше всего сержанту нравилось, когда решения за него принимает кто-то другой, и этому «кому-то» он готов был платить собачьей преданностью. Нужда в начальнике отнюдь не подразумевала глупости сержанта. У него было довольно здравого смысла, чтобы понимать: на свете много людей, превосходящих интеллектом сержанта Шалона, и один из них — майор Дюко. В деле предательства императора Шалон и Дюко нашли друг друга.
Девять всадников скакали от Бордо на восток. Их путь лежал севернее теснимого англичанами маршала Сульта и южнее маневрирующего под Парижем Наполеона. Дюко со спутниками держался холмов центральной Франции. Денег заговорщикам хватало и на пристойный ночлег, и на шлюх, и на провизию, и на запасных лошадей, и на гражданские шмотки вместо рваных мундиров, которые, по наблюдению Дюко, драгуны не выбросили, а, сложив, припрятали. Мундиры были их гордостью. Как «каденетты». Волос-то они тоже не стригли, и в любой момент могли заплести в привычные косицы. Обладание золотом имело и тёмную сторону. Приходилось избегать совсем уж безлюдных просёлков, где могли устроить засаду дезертиры.
