- Но ведь ты защищаешь меня от гнева Аполлона.
- Потому что ты, Орион, еще можешь послужить нам. Расточительство уничтожать орудие, которое может еще пригодиться.
Я ощущал, как во мне закипает гнев. Холодное сухое пренебрежение и безразличие якобы расположенного ко мне творца начинали раздражать меня... Быть может, я злился лишь оттого, что понимал: Зевс действительно высшее существо, куда более могущественное, чем суждено быть мне самому.
- Тогда передай Золотому богу, - проговорил я, - что я учусь. Память возвращается ко мне. И настанет время, когда я узнаю все, что знает он сам. И все, что умеет он, смогу сделать и я. И тогда я уничтожу его.
Зевс снисходительно улыбнулся, как отец улыбается капризному ребенку:
- Гораздо раньше он уничтожит тебя, Орион. А пока считай, что живешь взаймы.
Я хотел возразить, но он исчез, словно растворившись в воздухе. А с ним исчез и далекий город, и золотое свечение... Все испарилось как роса, как струйка дыма, поднимавшаяся над свечой. Я вновь оказался в своем шатре, занималось утро того дня, когда ахейцы разделят добычу, захваченную в Трое, а боги получат жертвы - скот и пленных.
Жертвы, которые принесут по обету.
22
День выдался серым и хмурым. Изнуренные ночными излишествами ахейцы держались спокойно и торжественно. Солнце за облаками медленно ползло вверх. Ветер с моря сулил дождь, нес холодок приближавшейся осени.
Ни я, ни мои хетты не участвовали в жертвоприношениях. Политос казался озадаченным.
- Но ты же служишь богине? - укоризненно заметил он.
- Она мертва. И не сможет принять жертву.
Бормоча себе под нос что-то о святотатцах, Политос побрел к высоким кострам, которые рабы и феты складывали в центре лагеря из плавника и дров. Я оставался возле собственного костра у корабля Одиссея и наблюдал.
Следом за Нестором процессия жрецов обошла вокруг лагеря, за ними шествовали Агамемнон и прочие вожди ахейцев - все в самых дорогих доспехах, с длинными сверкающими копьями, куда более нарядными, чем подобает боевому оружию.
Вознося гимны Зевсу и прочим бессмертным, они торжественно обходили лагерь, тем временем к кострам сгоняли священные жертвы. Стадо козлов, овец и быков подняло столько пыли, что потемневшие руины Трои скрылись из глаз. Блеяние и мычание странным образом гармонировало с хором ахейцев, то распевавших, то выкрикивавших гимны. Сбоку стояли мужчины, назначенные в жертву: богам надлежало отдать каждого, кто был старше двенадцати. Даже со своего места я мог узнать старого придворного, провожавшего меня по дворцу. Молчаливые и мрачные, они прекрасно знали, что их ожидает, но не просили пощады и не оплакивали судьбу - ничто не могло изменить их участь.
День прошел в ритуальных убийствах. Начали с нескольких голубей. Наконец дошли до разъяренных быков, сопротивлявшихся даже со связанными ногами... даже с запрокинутыми головами... До тех пор, пока каменный топор жреца не рассекал им горло, откуда немедленно вырывался поток горячей крови. Последними принесли в жертву коней - целую дюжину.
Потом пришла очередь пленников. По одному их подводили к залитому кровью алтарю, бросали на колени и пригибали головы. Счастливчики умирали с одного удара, но не каждому так везло. Наконец все закончилось, разожгли костры... Жрецы были залиты кровью, а весь лагерь провонял запахом экскрементов и внутренностей. И когда солнце село, темноту прорезал свет тлевших костров, возносивших к небу дым, как считали греки, любезный богам. Тогда все ахейцы отправились к кораблям Агамемнона, стоявшим в середине песчаной косы, где высокой грудой лежали трофеи, добытые в Трое. Возле основания получившейся пирамиды теснились сотни женщин и детей, охраняемых горсткой ухмылявшихся воинов.
Поднявшись на грубый помост, служивший подножием трона, Агамемнон уселся в прекрасное резное кресло, вывезенное из города. Царь начал оделять награбленным каждого вождя, начиная с белобородого старца Нестора.
Ахейцы столпились вокруг, зависть и жадность сквозили в глазах каждого. Я оставался возле корабля Одиссея и следил издалека. Лукка и его люди остались со мной.
