Прутья — она имела обыкновение бить его толстыми крепкими покрытыми зеленой корой прутьями, которые отламывала от деревьев, росших за домом. Сначала она сажала его в шкаф — темный, тесный, душный и смрадный шкаф. Он сидел там часами, кричал до исступления и бил в дверь кулаками, пока на них не выступала кровь и из-под содранной кожи не выступало кровавое мясо. Но, когда она открывала шкаф, становилось еще хуже, потому что у нее были прутья. Этот чертов унитаз… Она тащила его в уборную, стаскивала с него рубашку, прижимала животом к вонючему унитазу и начинала хлестать по спине этими проклятыми прутьями, крича, что будет бить его до тех пор, пока он не перестанет орать. Она врала, он замолкал, а она продолжала безостановочно хлестать его дальше, до тех пор пока на тусклый, потрескавшийся линолеум не начинала капать кровь. Потом она отпускала его и заставляла дочиста вытирать кровь с пола тряпкой.
Он до сих пор отчетливо помнил вонь от той дряни, которую она накладывала на волосы, чтобы покрасить их в рыжий цвет — гребаный рыжий цвет. Эта гадость отвратно воняла и была страшно едкой, от нее сильно щипало глаза. Он очень любил ее длинные черные волосы, которые, когда она расчесывала и распускала, доставали ей до бедер. Он очень любил эти волосы, пока в его жизнь не вошли прутья и беспрестанное битье. А до этого он очень любил расчесывать ее волосы и заплетать в косу, ощущая их шелковистое прикосновение к своим пальцам. Он становился сзади нее на стул, собирал рукой ее чудесные волосы, нежно касаясь ее конского хвоста. Он зажимал свободный конец хвоста коленями и начинал перебирать косички.
Но, после того как она перекрасила волосы в рыжий цвет, она перестала ночевать дома, а возвращаясь, весь день спала. Она перестала готовить еду. Иногда она приходила домой с сумкой, и они думали, что она принесла еду, — но это бывала не еда, а бутылка выпивки. Она бросала на стол несколько долларов, а к вечеру снова исчезала. Ему приходилось идти с этими грошами в магазин, и он честно пытался купить еды на всех. Но денег вечно не хватало, и ему пришлось начать воровать.
Он отвлекся от своих мыслей и включил автомобильный приемник. Самое лучшее он приберег напоследок, как во время обеда на десерт приберегают самое вкусное. Это самое лучшее лежало под передним сиденьем. Он пошарил под сиденьем рукой, но ничего не обнаружил. В груди у него возникло чувство панического страха. Он сунул руку поглубже. Слава Богу! Вот он! Под сиденьем лежал охотничий нож. От прикосновения холодного металла к нему вернулось чувство уверенности, член напрягся и стал твердым, как резиновая дубинка. Он начал тереть и поглаживать его рукой, представляя себе, как он расправится с этой рыжей курвой в ее доме. В его крови заиграл адреналин, и он рассмеялся счастливым смехом. Он подождет до темноты — ему не привыкать ждать.
Он подождет, пока не убедится в полной безопасности задуманного, потом вылезет из машины, подойдет к ее дому и попытается выяснить, кто еще там находится. Потом он вернется в машину и поспит. А потом наступит нужный момент. Он всегда чувствовал, когда он наступает. И он наступит сегодня ночью, он был уверен в этом.
Она взглянула на часы на ночном столике у кровати. Было почти одиннадцать. Лили направилась было в гостиную взять кейс с бумагами, чтобы просмотреть перед сном несколько дел, но, решив, что вся ее энергия исчерпана, передумала и, вместо того чтобы заняться делами, разделась и легла в постель, закутавшись в одеяло и надеясь, что уж сегодня-то уснет спокойно. От сознания того, что в нескольких шагах от нее в шикарной кровати спит ее дочь и что сегодняшний вечер удался на славу, она пребывала почти в эйфории. Окончательно успокоившись, она выключила свет. Вдруг ее осенило, что она не проверила, заперты ли двери и закрыты ли окна. В их старом доме этим ведал Джон.
В длинном, до полу, свободном пеньюаре, она босиком пошла в темноту, решив сначала проверить кухонную дверь. Это был очень тихий и спокойный район. Не слышно ни машин, ни лающих собак. Стояла благословенная тишина.
