— То, что вы сейчас видели — дело рук какого-нибудь Бобби Эрнандеса. Вы меня понимаете?
Его взгляд был настолько напряженным, что она не выдержала и отвела глаза.
Она заговорила чужим, неузнаваемым голосом, произнося слова одними губами.
— Да, — выдавила она наконец, — я понимаю вас.
— Они не нужны миру — Бобби Эрнандесы. Вы наступили на таракана. Но их осталось еще много, тысячи. Они в шкафах, под раковинами, они заползли в каждый вонючий сортир. — Он замолчал. Тело его обмякло, все его годы навалились снова на его плечи, на лице резко проступили морщины, выпятился живот. Лицо его побагровело, на лице выступили капли пота. Его широкая грудь тяжело вздымалась в такт дыханию. — То, что произошло между нами, никогда не происходило. Вы не говорили мне того, что сказали по телефону. — Он полез в карман и вытащил оттуда двадцатидолларовую банкноту. Разжав ее пальцы, он вложил ей в ладонь деньги и сомкнул ее пальцы своей мясистой ладонью. — Сейчас вы выйдете отсюда, возьмете такси и вернетесь в свою жизнь. Вы забудете, что эта ночь когда-то была в вашей жизни. Если вы встретите меня завтра или послезавтра, вы скажете мне: «Привет, Брюс! Как дела, Брюс?» и пойдете дальше, сражаться и строить новую жизнь для себя и своей дочки.
— Но вы не можете так поступить, — воскликнула Лили пронзительным голосом, дрожа всем телом. — Вы не можете просто выслушать мое признание в убийстве и спокойно уйти. А как же закон?
Она взволнованно размахивала руками, в ее глазах вновь зажегся огонь истерического безумия. Он нервно оглянулся. Вокруг никого не было. Они по-прежнему были одни.
Каннингхэм приблизился к ней, схватил ее руки одной своей лапищей и пришпилил их к стене. Лицо его нависло над ней на расстоянии нескольких дюймов от его лица, от его дыхания веяло жаром плавильной печи.
— Это я — закон. Вы меня слышите? Я — тот человек, который живет и дышит законом. Судьи сидят слишком высоко на своих креслах — они далеки от закона, они не нюхали его. А стреляют в меня. Это мне приходится дышать смрадом того общества, где мы живем. Это я прихожу, когда люди зовут на помощь, зовут, когда их грабят, бьют или насилуют. Я имею полное право принять такое решение. Полное право. — Капли пота с его лба, как соленый дождь, падали на запрокинутое лицо Лили. — Юстиция. — Он буквально выплюнул это слово. — Как можно служить интересам юстиции, интересам справедливости, предав вас суду за то, что вы отомстили за вашу дочь, посадив вас за это в тюрьму, а вашу дочку покалечив так, что она никогда не оправится от такого удара?
Внезапно он отпустил Лили и отступил от нее. Руки ее безвольно повисли вдоль тела, губы дрожали.
— Бог существует, леди, и Он живет здесь, в этой сточной канаве, с такими, как я.
С этими словами рослый человек повернулся к ней спиной и зашагал по коридору, топая по линолеуму своими поношенными и стоптанными башмаками. Дешевый старый пиджак плотно облегал его спину и широкие плечи. Лили следила за ним до тех пор, пока он не свернул за угол и не исчез из виду.
Лили вышла из своего кабинета в правительственном центре Лос-Анджелеса, где находился окружной апелляционный суд Соединенных Штатов, в котором она работала, и через улицу направилась к своей машине на стоянку. Было уже поздно, шел седьмой час. Она завела обычай долго задерживаться на работе, ожидая, пока рассосется уличное движение, чтобы проделать длинный изнурительный путь до Вентуры, который занимал почти два часа. Из-за этого она на несколько драгоценных часов укорачивала свое общение с Шейной, но ребенок позаботился о себе сам и занимался разнообразными делами, возвращаясь домой зачастую позже матери. Она стала признанным лидером в средней школе Вентуры, вступила в дискуссионный клуб и добивалась избрания президентом класса. Думая о дочери, Лили завела машину и влилась в поток уличного движения. Лили понимала, что любовь Шейны, ее поддержка, неиссякаемый оптимизм и жажда жизни являются ее, Лили, путеводной нитью.
Прошло восемь месяцев с той памятной ночи в пресвитерианском госпитале. Она подумала о великане-следователе и улыбнулась. Теперь он был далеко. Он уехал. Через короткое время после той ночи он подал рапорт, уволился из полиции, забрал семью и уехал домой, в Небраску. Она часто вспоминала о нем, иногда ей хотелось набрать его номер и услышать его голос, но то, что связывало их, было слишком недобрым, и она понимала, что этого не надо было трогать. Он уехал и жил теперь своей жизнью, а она выполнила то, что он велел ей тогда, — она вернулась к своей битве за жизнь, ведя то сражение, какое только она и умела вести. Ее совесть и Ричард Фаулер, сам того не желая, привели ее к решению отказаться от поста окружного прокурора. Она не хотела вредить ему и его карьере. На следующий день она подала прошение об отставке. Новую работу она, однако, нашла очень быстро, теперь она проверяла и анализировала дела, поданные на апелляцию. Здесь не было судебных драм, здесь не приходилось выигрывать и проигрывать процессы, но она сама сделала этот выбор и вносила в свою работу творчество, без устали копаясь в сводах законов и книгах по юриспруденции в маленьком угловом кабинете на тридцать четвертом этаже. Она никогда не станет судьей, но какое все это имело теперь значение? Ее карьера перестала ее волновать.
