Я говорю Рабье:
-- А новости--то плохие для вас.
Он наливает мне вино, снова и снова. Он никогда не делал этого прежде, я никогда не пила так: едва он наполнит бокал, как я залпом осушаю его. Я говорю:
-- А для меня новости хорошие.
Я смеюсь. Это из--за вина. Ясное дело, из--за вина. Я уже не могу остановиться, перестать пить. Он смотрит на меня. Наверно, таким будет его предсмертный взгляд. Уже он отделяется от всех, словно осененный нимбом, и неотвратимо становится тем героем, каким будет на скамье подсудимых.
-- Однажды, -- говорит Пьер Рабье, -- я должен был арестовать евреев, мы вошли в квартиру, там никого не было. На обеденном столе лежали цветные карандаши и детский рисунок. И я ушел, не дожидаясь возвращения этих людей. -- Он даже говорит, что если бы узнал, что меня должны арестовать, то предупредил бы. Уточняю: в том случае, если бы арест поручили не ему, а кому--то другому. Будучи абсолютно равнодушным к человеческой боли, он время от времени позволяет себе роскошь сострадания: мы, еврейский малыш и я, обязаны ему жизнью.
Я опять смотрю на него, под действием вина я делаю это все чаще и чаще. Он говорит о Германии. Меня изумляет его вера. Она совершенно непостижима, особенно для нас, побежденных французов. Я говорю ему:
-- Это конец, конец. Через три дня Монтгомери будет в Париже.
-- Вы не понимаете. Это невозможно. Наши силы неисчерпаемы. Только немцы могут это понять.
Он умрет, потому что этого требует высшая справедливость. Так будет написано в газетах. Я говорю себе: он умрет через три дня, ночью. Я хорошо помню, что обратила внимание на его новую рубашку. Он был в светло--коричневом костюме. Рубашка была в тон, золотисто--бежевая, со стоячим воротником. Мне даже стало жаль этой новой рубашки, которая оказалась на приговоренном к смерти. Потом я подумала, глядя на него и изо всех сил стараясь внушить ему мою мысль: "Говорю тебе, не покупай сегодня новые туфли, потому что они не понадобятся тебе". Но он не слышит. Я думаю, что он лишен способности слышать мысли, что он вообще ничего не может, ему остается лишь умереть.
Я думаю, что он заставляет меня так много пить от отчаянья, что он в отчаянье из--за их поражения, хотя сам, как ни странно, не сознает этого. Он думает, что спаивает меня для того, чтобы попытаться заманить в отель. Но он еще не знает, что сделает со мной в этом отеле, потащит ли в постель или убьет. Он говорит:
-- Это ужасно, вы еще похудели. Я не могу этого вынести.
В то утро я со всей отчетливостью чувствую, что этот человек, преследующий евреев и отправляющий их в крематории, мучается, глядя на меня, что ему невыносим вид женщины, которая худеет и страдает, коль скоро это происходит по его вине. Он часто говорил мне, что, если бы знал заранее, не арестовал бы моего мужа. Каждый день он решал мою судьбу и каждый день говорил, что, если бы знал, моя судьба оказалась бы другой. Но как бы то ни было, тогда и теперь моя судьба в руках Рабье. Его власть -- прерогатива полицейской функции. Но обычно полицейские не поддерживают отношений со своими жертвами. Он же, встречаясь со мной, постоянно получал подтверждение своей власти и тайно наслаждался этим, укрывшись в тени своих действий.
Я вдруг чувствую, что в ресторане царит жуткий страх. Я заметила этот страх, когда мой собственный страх рассеялся. В ресторане человек сорок--пятьдесят, и всем им в ближайшие дни угрожает смерть. В воздухе уже пахнет бойней.
Помню это вино -- холодное, красное. Помню, что он не пил.
-- Вы не знаете ни Германии, ни Гитлера. Гитлер -- военный гений. Мне известно из надежного источника, что через два дня из Германии прибудет очень большое подкрепление. Войска уже пересекли границу. Наступление англичан будет остановлено.
-- Я не верю в это. И Гитлер отнюдь не военный гений.
Я добавляю:
-- У меня тоже есть сведения. Вот увидите.
Дама спрашивает, указывая на меня:
-- Да что же это она говорит?
Рабье поворачивается к ней. Его голос звучит холодно, сухо;
-- Она не разделяет нашей точки зрения на войну.
Женщина не понимает, что имеет в виду Рабье и почему он вдруг заговорил таким резким тоном.
