— Что ты хочешь? — подошел к нему поближе Климов, чтобы меньше щуриться от света ламп. — Сработал «компру» и вали. Проваливай к едрене фене. Мусор драный.
Слакогуз захихикал. Дружески-беззлобно. Словно доказывал всем своим видом: да, я мент, и ты — мент, я мусор, и ты — мусор, только я здесь у себя, здесь я — хозяин, а ты — тьфу! стыдно сказать: говно на палочке.
Губа обвисла, в углах рта белесо накипели слюни.
Отсмеявшись, он достал платок и промокнул лицо. Посмотрел мирно:
— Скажешь, где «Шило», засвечу пленку.
Для пущей убедительности отшвырнул пистолет Климова к его ногам и забрал у охранника фотоаппарат. «Пентакон», — прочитал Климов. — Вещь солидная».
— Я это у тебя хотел спросить, — так же спокойно сказал Климов. — Утром его дома не было.
— Да, мои парни видели тебя, но не догнали.
— Тяжело в бронежилетах, — съязвил Климов. — Да и в касках дыхатъ темно. Это мы уж босиком, — он посмотрел на свои ноги, — голодранцы…
— Так, не хочешь говорить или не знаешь? — Слакогуз посуровел лицом, взялся рукой за решетку. — Снимки твои, скажи, где «Шило»?
Климов хотел сказать «у тебя в заднице», но передумал. Времени на трепотню у него не было.
— Говорю: не знаю!
— И попугай говорит, — окрысился Слакогуз и с лязгом задвинул решетку, запер вход. — Когда мы придем к власти, я посажу тебя в зверинец, точно в такую клетку, если гэбэшники тебя не вольтанут.
Климов улыбнулся. Но это не значит, что ему было весело. Снимки, которые подбросят контрразведке, весьма впечатляющи. Должны быть. По идее.
Когда шаги на лестничке и в коридоре стихли, Климов поднял пистолет, снова его проверил, щелкнул пару раз бойком, клацнул впустую, сунул в правый карман пиджака. Затем повернулся к решетке спиной, сел на пол, достал оставшиеся у него две свечки, достал коробок спичек. Выдвинул корытце. Ничего. Спичек в нем не было.
«Хитрый мерзавец», — помянул «Медика» и подумал, что такое сочетание встречается не часто. Если мерзавец, то не хитрый, а если хитрый, то не мерзавец.
Как ни хотелось, вынужден был посмотреть в тот угол, где лежали трупы. Посмотреть, подняться и подойти поближе. Отца Юли он узнал сразу. Все та же милая тщедушность, складка губ, напоминающая смех и плач одновременно. В глазах укор и виноватость. Он смотрел на Климова с той обиженно-снисходительной миной, с какой обычно смотрит битый на небитого.
Климов осторожно тронул его лоб: уже холодный, и закрыл ему глаза. Скрипнул зубами. Гады. Высвободил тело Ивана. Максимовича из-под трупа неизвестной женщины, увидел на груди кровавое пятно, перекрестился. Иван Максимович не курил, поэтому искать у него спички или зажигалку он не стал. Нашел их в пиджаке «шахтера», пожилого мужика, которого застал у гроба бабы Фроси. Грубые черты лица смягчились, подглазья потемнели. Изрешетили его здорово. Стреляли в спину, добивали в лоб. Из- под его локтя выглядывало мертвое лицо Жанны Георгиевны, а рядом вытянулась Алевтина Павловна — учительница по химии. Суровый налет мученичества оттенял тонкие губы, впалые виски покойной. Вот и не пришлось ей принимать от страха перед смертью сильный яд: жизнь в государстве стала хуже яда. Погибла от рук тех, кто вроде бы ее спасал. От радиации. От облучения. От ядерной напасти.
Климов скорбно уронил голову на грудь, мысленно попросил прощения у всех погибших, мстительно порадовался, что хоть как-то расквитался за их жизни, одного даже отправил на тот свет все тем же сильным ядом, жалко, что не «Медика», но тут уже судьба…
Снова усевшись на пол, он зажег свечку, укрепил ее перед собой и стал принюхиваться к слабенькому воскурению.
Лимонник… мандрагора…
«Ничто не вечно под луной, — подумал он, улавливая запахи знакомых трав, — но, может быть, смесь в парафине сохранилась, не исчезли вещества, дающие мышцам энергию, помимо нашей воли».
Свеча горела медленно, покойно, тихоструйно, влияя на течение его тревожных мыслей, на его сознание и душу.
Чем дольше жил Климов, тем больше ему хотелось сделать всех людей счастливыми, но он не мог ответить: отчего?
От природной доброты, которой он обязан не себе, а кровным пращурам, или от своей душевной неустроенности?
