– Ясно… – сказал Матиас. – Ушел?
– Выгнали. Я изменял кое-какие фразы в гранках. От досады и раздражения. Они заметили… Ты женат? Подружка? Дети есть?
– Пусто, – сказал Матиас.
Они помолчали и посмотрели друг на друга.
– Сколько же нам лет? – спросил Матиас.
– Около тридцати пяти. Обычно это возраст мужчины.
– Да, говорят. Ты все еще влюблен в эти чертовы Средние века?
Марк кивнул.
– Все-таки досадно, – сказал Матиас. – Тут ты всегда был неразумным.
– Не надо об этом, Матиас, теперь не время. Где ты живешь?
– Снимаю комнату, из которой должен убраться через десять дней. Уже не могу с этими плакатами позволить себе двадцать квадратных метров. Качусь, так сказать, по наклонной плоскости.
Матиас стиснул руки.
– Сейчас я покажу тебе одну лачугу, – сказал Марк. – Если договоримся, вместе мы, возможно, преодолеем те тридцать тысяч лет, которые нас разделяют.
– И выберемся из дерьма?
– Понятия не имею. Ты идешь?
Матиас, равнодушный и даже скорее враждебный ко всему, что происходило позднее чем за десять тысяч лет до Рождества Христова, всегда делал непостижимое исключение для этого тощего медиевиста, вечно в черном и с серебряным поясом. По правде говоря, эту свою дружескую слабость он считал проявлением дурного вкуса. Но привязанность к Марку и уважение к его гибкому и отточенному уму вынуждали его мириться с возмутительным пристрастием друга к столь упадническим временам в человеческой истории. Несмотря на этот шокирующий недостаток, он был склонен доверять Марку и даже частенько позволял себе идти на поводу его нелепых фантазий разорившегося вельможи. Даже сегодня, когда было ясно, что обнищавший феодал напрочь выбит из седла и вынужден взять в руки страннический посох, словом, пребывает в таком же дерьме, как он сам, что, впрочем, доставляло ему удовольствие, – даже таким Марк не утратил своего захудалого изящества и победительного величия. Да, в глубине глаз скопилось немного горечи, а еще печаль от ударов и потрясений, без которых он, конечно, предпочел бы обойтись, – все это есть. Но осталось его обаяние, следы мечтаний: свои собственные Матиас порастерял в поездах метро на станции Шатле.
Да, похоже, Марк и не думал изменять своему Средневековью. Но все же Матиас пойдет с ним к лачуге, о которой тот рассказывал ему по пути. Свои объяснения он подкреплял, вертя в сером воздухе унизанными перстнями пальцами. Итак, полуразвалившаяся лачуга в пять этажей, считая чердак, и сад. Это Матиаса не пугало. Попытаться вместе набрать нужную сумму. Разжечь огонь в очаге. Поселить там старикана, крестного Марка. Что еще за старикан крестный? Ему некуда больше идти – либо сюда, либо в дом престарелых. Ах так, ну и ладно. Матиасу было плевать. Очертания станции Шатле постепенно заволакивались дымкой. Он шел по улицам вслед за Марком, удовлетворенный тем, что тот в дерьме, удовлетворенный прискорбной никчемностью безработного медиевиста, мишурным блеском его наряда, лачугой, где они, конечно, промерзнут до костей, ведь еще только март. Он был настолько удовлетворен, что, очутившись на одной из безвестных парижских улочек перед разбитой решеткой, за которой в высокой траве виднелась лачуга, оказался не способен объективно оценить обветшалость этого надела. Все вместе показалось ему самим совершенством. Он повернулся к Марку и пожал ему руку. Заметано. Вот только его заработков мелочного торговца не хватит. Марк, прислонившись к решетке, согласился. Оба вновь посерьезнели. Повисло долгое молчание. Они искали. Еще одного психа по уши в дерьме. Наконец Матиас назвал имя: Люсьен Девернуа. Марк воскликнул:
– Шутишь, Матиас! Девернуа? Ты что, забыл, чем занимается этот тип? Забыл, кто он?
– Да, – вздохнул Матиас. – Историк Первой мировой. Четырнадцатый – восемнадцатый годы.
– Ну вот! Сам видишь, ты дал маху… Знаю, мы на мели и не время цепляться к мелочам. Но все же у нас есть немного прошлого, чтобы мечтать о будущем. А что ты предлагаешь? Первую мировую? Историка Нового времени? А что потом? Ты хоть понимаешь, что говоришь?
– Да, – сказал Матиас, – но ведь парень далеко не дурак.
