Ветер крепчал с каждым мгновением, и вода не была уж спокойной, как недавно. Издалека все громче слышался настойчивый, безжалостный гул ветра. Набережная быстро пустела. Шавьер с трудом поставил шхуну у причал и присоединился к товарищам…
— Разыгрывается…
— Много людей на воде?
— Я повстречался только с Отониэлем, но он был уж неподалеку от Марагожипе…
Море вздымалось, волны были уже высокие, шхуны и лодки подымались и опускались. Мануэл обернулся к Шавьеру:
— Не обижайся на пустой вопрос, брат, но почему ты прозвал свое судно таким неласковым именем?
Шавьер нахмурился. Он был большой, крепкий и специально разглаживал свои мулатские волосы, чтоб не вились.
— Да так пришлось… Всё — глупость одна, знаете?
Буря разразилась над городом и над морем. Теперь никого уже не видно было на рыночной площади, если не считать маленькой группы людей в клеенчатых плащах, с которых стекал дождь. Ветер выл оглушительно, и им приходилось почти кричать. Мануэл выкрикнул:
— Так в чем же все-таки дело?
— Ты хочешь знать? Да в женщине было дело… давно это было, на другом берегу, в южной стороне. Все глупость одна, не стоит труда, знаете? Кто ж ее разгадает, женщину? Почему она меня звала Совой? Одна она и могла сказать, а так никогда и не сказала, только все смеялась, смеялась… С ума могла свести, это да…
Ветер уносил слова. Мужчины наклоняли головы, чтоб лучше слышать. Шавьер говорил теперь совсем тихо:
— Она меня называла Совой… Не знаю почему. «Эх ты, мой Совушка, Сова!..» И смеялась, когда я спрашивал… Так и осталась моя шхуна «Совой»…
Товарищи слушали рассказ равнодушно. Лицо Шавьера вдруг вспыхнуло гневом. Он крикнул:
— Вы что, никогда не любили? Тогда вы не знаете, что это несчастье… Я вынесу в сто раз легче, да простит меня господь, — и он с силой ударил ладонью по губам, — такую вот бурю, как сегодня, чем обиду от изменщицы, из тех, что всё смешки да смешки… Звала меня Совой, один черт знает почему… Да ладно… А вот ушла-то зачем? Ничего я ей дурного не сделал. Как-то раз прихожу я домой, а ее и след простыл… И все вещи оставила… Я даже в море искал, думал, утонула, может… Выпьем, а?
Все двинулись к «Звездному маяку». Оттуда доносился голос Розы Палмейрао, она пела. Ветер подымал песок. Шавьер заговорил снова:
— Не стоит труда… Но потом все как-то думается, думается… Вот я и назвал шхуну «Совой». В память того, как она меня Совой называла… «Эх ты, мой Совушка, Сова…» Говорила даже, незадолго перед тем как уйти, что у нее от меня ребенок будет… Так и ушла с ребенком под сердцем…
— Когда-нибудь воротится… — утешил Гума.
— Мальчик, ты из другого уж времени… А коли она вернется, то я ее на части раскрошу…
— Шхуна «Сова»… Я все думал…
— Другой бы на моем месте со стыда и сам ушел куда-нибудь далеко…
Он сказал еще какие-то слова, но их унес ветер. Голос Розы Палмейрао смолк. Темень сгущалась и давила. Снова послышались голоса, лишь когда они ступили на порог «Звездного маяка».
Человек в пальто кричал хозяину таверны:
— Я думал, они мужчины… А они трусы, все как есть…
Зала была пуста. Только Роза Палмейрао слушала рассказчика, вся — внимание. Хозяин, сеу Бабау, разводил руками, не находя ответа.
— Но ведь буря-то была нешуточная, сеньор Годофредо…
— Трусы поганые. Храбрецы на здешнем берегу, видно, повывелись. Куда девались такие, как Жоан Коротышка? Вот это была крепкая косточка!
Новые гости подошли к говорившему. Это был Годофредо из Баиянской компании, глядевший так, словно в него черти вселились.
— Да что случилось, сеньор Годофредо? — спросил Мануэл.
— Что случилось? А вы не знаете? Там «Канавиейрас» не может войти в гавань…
— А капитан порта знает?
— Знает, черта с два… Он сам англичанин, недавно и прибыл. Ничего-то еще толком не знает. Ищу кого-нибудь, кого б можно лоцманом послать.
Он гневно сплюнул:
— Но, видно, храбрые моряки тут повывелись…
Шавьер шагнул вперед. Франсиско, думая, что он сейчас предложит на такое дело себя, дернул его за плащ.
— Вы вспомнили Жоана Коротышку, сеньор? А что он своей храбростью заработал? Даже отдых в аду не заработал. Носится тут тенью да людей пугает. Что заработал-то? Вдове пенсию дали только для виду… Сразу ж и отняли… Храбрость одна и есть — помереть…
