Родители приняли мою причуду. Не сразу, но приняли. Конечно, я не тотчас съехала из родного имения – сперва объявила, что хочу обучаться лекарству у церковника. Мне понадобилось полтора года, чтобы убедить мать, что падальщица ничуть не хуже лекарши. Мёртвые не стонут и не жалуются, да и пахнут немногим хуже живых. Мало-помалу я начала зарабатывать свои деньги, а когда поняла, что их достаточно, чтобы жить одной, сняла комнату и съехала от семьи. Никто не устраивал в мою честь поминальных обедов, но сперва мне казалось: отцу хотелось бы, чтобы я умерла. Но и он привык. Кто узнает, что приглашённая падальщица – младшая дочь купца Лариме? Все падальщики одеваются так, чтобы ни пяди кожи не было видно, а лица прячут под масками с вшитыми в них мешочками трав, чтобы не вдыхать гнилостные запахи и ничем не заразиться. Я возвращалась домой, если того требовали обстоятельства: на большие праздники, когда съезжалась толпа гостей. В остальные же дни мать вынуждена была говорить знакомым, что я уехала в Арштатское училище.
Встречались ли мне сокровища, как спросил Риго? Да, встречались. Полные шкатулки чужих писем, вырезанные памятные бусины, винные бутылки с надписями на этикетках «Открыть в честь восьмидесятилетия». Мне попадались человеческие воспоминания, надежды и чаяния – истинные сокровища, но мальчишка, ясное дело, спрашивал не о том.
Я передёрнула плечами, запихивая в рот остатки пирога.
– Пару раз находила женские украшения, годное оружие и мешочки монет. Я не граблю дома подчистую, да и никто из падальщиков не грабит – и уж точно не продаёт опустевшие дома, выдавая за свои.
Я хлопнула Риго по плечу, допила сбитень, вернула мальчишке кружку, чтобы отнёс обратно, и запрыгнула в телегу. Запах трав, пропитавший одежду, начинал надоедать, мне хотелось скорее добраться из пригорода в Стезель, пройти очищение и переодеться.
* * *
После облачения падальщика холщовое платье ощущалось на теле непривычно легко – словно прикосновения рук любовника. Стараясь ступать осторожно, я прошла святилище насквозь. Моя вера в Золотого Отца никогда не была крепкой, но здесь дыхание отчего-то замедлялось само собой, хотелось шагать тихо, так, чтобы от отполированного тысячами ног каменного пола не отдавалось ни единого звука.
Свечи уже не горели, на скамьях не было никого – закончились все службы; теперь, после захода солнца, прихожан можно было встретить лишь в остроглавых святилищах Серебряной Матери, а прибежища Золотого Отца останутся пусты и безмолвны до самого рассвета.
Витраж с изображением солнца, посреди которого проступало мужественное лицо, выложенное стёклышками другого оттенка, казался спящим. Ещё недавно, на закате, его раскрашивали лучи, и всюду сверкало в зале: свет отражался от пола, от стёклышек и слюдяных фрагментов, вставленных в колонны и стены так хитро, что каждая деталь ловила свой луч и направляла в нужную сторону. Всё для того, чтобы заставить верующих трепетать от восторга. Но это не помогало: год от года в святилища ходили всё реже.
Я задержалась на минуту, постояла, запрокинув голову. Главный витраж, расположенный под основным куполом, неизменно впечатлял меня, и спящим он выглядел даже более величественным, чем в полдень, когда Золотой Отец глядел сквозь цветное стекло с изображением самого себя. Сейчас, в полутьме, лик казался не отстранённым, а… грозным. Осуждающим, горестным, разочарованным – редкие искры на стёклах напоминали веснушки на щеках, но они отнюдь не делали лик дневного властителя легкомысленным.
– Ты пришла, моя маленькая падальщица?
Я обернулась. Передо мной стоял он – служитель Ферн, мой наставник.
– Стоит ли осквернять ваше святилище этим словом?
Он улыбнулся и протянул мне обе руки. Я сжала его ладони – сухие, тёплые, с узловатыми пальцами – и поднесла к губам, одаривая поцелуем: не церемониальным, а дружеским.
– Золотой Отец спит и не слышит нас, Ивель. А я волен говорить всё, что возжелаю. И не забывай: Золотой Отец нынче слаб, а Милосердный ни на кого не смотрит с небес.
Я смотрела, как Ферн улыбается мне в мягком полумраке – лукаво, хитро, а прозрачные глаза, как он ни старался скрыть, блестели жадным любопытством. Мне хотелось отдохнуть с дороги, а что может дать лучший отдых, чем разговор с другом?
