Два дня спустя мы сидели на высоком холме, ветер трепал редкую траву и свистел среди голых камней. Мы глядели на холодную, увенчанную снежной шапкой, величественно-одинокую Ир Виддфа, Повелительницу снегов, Твердыню зимы.
В этом бесприютном краю сумеречных гор и мглистых долин так легко было поверить в то, о чем шепчутся у огня, в сказки, которые вот уже сотни поколений переходят от родителей к детям: одноглазые великаны пируют в каменных чертогах; богини, обернувшись совами, летают в ночи на мягких бесшумных крылах; морские девы завлекают пловцов в губительные волны; в волшебных холмах плененные витязи спят столетия напролет, а далеко в океане лежат незримые острова, где боги танцуют в сумерках вечного лета…
Легко поверить в невероятное среди этих полых холмов.
Мы спешились и поели на вершине, потом устроились отдохнуть. Мне спать не хотелось, и я решил спуститься в ложбину — наполнить в ручье кувшины и бурдюки. Спуск был некрутой, дорога — недлинная, и я не особо старался запомнить путь, да меня бы это и не спасло.
Я оступился и съехал с холма вместе с бурдюками и кувшинами, перекинутыми через плечо на ремнях. Быстрый ручей бежал посреди ложбины в густых зарослях боярышника и бузины. Я подобрался к воде и стал наполнять бурдюки.
Не могу сказать, сколько времени это заняло, но явно недолго. Однако когда я приготовился идти назад и оглянулся, холма уже не было видно — густой серый туман спустился с Ир Виддфа и окутал все, словно густой шерстью.
Я встревожился, но не испугался: в конце концов холм был прямо передо мной. Надо было только идти, чтобы оказаться на вершине, где ждали меня спутники. Я не стал мешкать: вдруг они проснулись, увидели, что меня нет, а туман сгущается, и забеспокоились.
Я быстро отыскал тропку, по которой спустился, и начал подъем. Время шло, но вершина не показывалась. Я остановился, вгляделся в мятущуюся пелену, однако так и не смог разобрать, где я.
Я крикнул… плотные испарения поглотили звук.
Что делать?
Кто знает, сколько продержится туман? Можно несколько дней плутать по склону холма, но так и не выйти на нужное место. Хуже того — а этим скорее всего и кончится, — можно споткнуться о камень, сломать ногу или упасть с кручи и разбиться насмерть. Я сел и задумался.
Было ясно, что я хожу кругами и что туман сгущается. Мне ничего не оставалось, как снова тронуться в путь; не хотелось ночевать в промозглой сырости, прижавшись к валуну на склоне холма. Итак, я двинулся, но теперь уже медленнее, следя за тем, чтобы с каждым шагом подниматься в гору. Так я непременно доберусь до лагеря наверху, даже если это займет полдня.
До верха я добрался, но мои спутники успели куда-то подеваться. Я бросил бурдюки и огляделся. Туман здесь был пореже, чем в долине; я, хоть и не без труда, сумел осмотреть вершину. Все ушли, не оставив и следа.
Странно. И страшно.
Я звал своих спутников снова и снова, но никто не ответил. Я вернулся туда, где мы ели, в надежде отыскать хоть какой-то знак нашего пребывания. Напрасно. Ни крошки, ни корочки не осталось на вершине холма, ни единого отпечатка копыта, ни одной примятой травинки…
Я взобрался не на тот холм! В слепом стремлении вырваться из тумана я заплутал, а теперь надо ждать, когда пелена рассеется, и лишь тогда искать правильную дорогу. Пока же оставалось обратиться к средству, к которому следовало прибегнуть с самого начала, — сидеть и не дергаться.
Щеки мои горели от стыда. Надо же быть таким дураком! Я сумел поднять в воздух камни, но не смог забраться на обычный холм, чтобы не заблудиться. Есть ли слова описать такую нелепость?!
