Лежа на спине, я смотрела на пятна на дерюжной крыше фургона и вдыхала вонь от четырех человек, спавших вповалку без единого открытого окна, и резкий запах застоявшейся мочи из горшка.
В моей жизни, в грязной, тягостной жизни цыганского ребенка с отцом, которому не было до меня дела, и мачехой, которой и вовсе было на меня плевать, было три радости. Дэнди, моя сестра-близнец, настолько непохожая на меня, словно я – подменыш. Лошади, которых мы объезжали и продавали.
И сны о Доле.
Если бы не Дэнди, думаю, я сбежала бы, как только подросла. Я бы снялась с места, только меня и видели, убежала бы в одну из тех сонных деревушек в Нью-Форесте, где мы были жарким летом 1805 года, когда мне исполнилось пятнадцать. В то лето я впервые пошла против па.
Мы укрощали лошадку, которую собирались продать под седло даме. Я понимала, что лошадь еще не готова для седока. Па божился, что готова. Он ошибался. Только недоумок бы не увидел, что лошадь норовиста и полудика. Но па пару раз гонял ее на корде, и она шла довольно хорошо. Теперь па хотел меня на нее посадить. Дэнди он просить не стал, смысла не было: она бы улыбнулась кротко и мило, как водится, и исчезла бы на весь день, прихватив ломоть хлеба и сырную корку. Вернулась бы вечером с куриной тушкой под платком, почему ее никогда и не били.
Но мне он велел сесть на лошадь. Полудикую, дурную кобылку, слишком молодую, чтобы толком выучиться, и слишком норовистую, чтобы стать под седло.
– Она не готова, – заметила я, поглядев на раздувающиеся ноздри и белки косящих глаз и чувствуя особый, едкий от страха запах конского пота.
– Сойдет, – отозвался па. – Садись.
Я перевела взгляд с лошади на па. Веки его темных глаз опухли и покраснели, на подбородке синела щетина. Красный платок на шее подчеркивал его бледность. Вчера он выпил, и, я так понимала, теперь ему было нехорошо. Его терпения не хватало на то, чтобы стоять под полуденным солнцем, водя на корде вздорную лошадку.
– Я ее повожу, – предложила я. – Подготовлю за тебя.
– Ты на нее сядешь, упрямая ты дрянь, – оборвал меня он. – Щенки меня еще не учили лошадь объезжать.
– Чего торопиться-то? – спросила я, отступая на безопасное расстояние.
Па нужно было держать лошадь, он не мог меня достать.
– Я покупателя нашел, – сказал он. – Фермер из Болью хочет купить ее для дочки. Но она ему нужна на следующей неделе, ко дню рождения, или к чему там. К тому времени должна быть готова.
– Я ее повожу, – опять предложила я. – Буду с ней работать весь день, а завтра или послезавтра на нее сяду.
– Сейчас сядешь, – резко ответил он.
И, повысив голос, проорал:
– Займа!
Из затененного фургона на солнце вышла моя мачеха.
– Подержи ее, – велел па, кивнув на лошадь, и мачеха, спрыгнув с подножки фургона, прошла мимо меня, не сказав ни слова.
– Мне кой-чего нужно в фургоне, – тихо сказал па, и я отступила, как дурочка, чтобы пропустить его.
Но стоило ему подойти, как он крепко ухватил меня грязной пятерней, заломил мне руку за спину, так что у меня кости затрещали и я сквозь зубы завизжала от боли.
– Садись на лошадь, – сказал он мне на ухо; изо рта у него несло. – Или так отлуплю, что неделю ни на нее, ни вообще ни на что сесть не сможешь.
Я дернулась прочь – рассерженно и бестолково. Злобно взглянула на мачеху, которая стояла, ковыряя свободной рукой в зубах, и наблюдала за нами. Она в жизни за меня не заступилась. Бывало, он меня бил, пока я не падала на колени и в слезах не умоляла его перестать. А она если и просила его остановиться, то лишь потому, что мой плач мог разбудить ее ребенка. Я чувствовала, что меня совсем не любят, что до меня совсем никому нет дела; и то был не глупый девичий страх. То была горькая правда.
– Садись, – повторил па, подойдя к голове лошади.
Я взглянула на него так же твердо, как он смотрел на меня.
– Сяду, и она меня сбросит, – сказала я. – Мы с тобой оба это знаем. А потом я снова и снова буду на нее залезать. Мы ее так никогда не выучим. Будь у тебя в башке мозгов столько же, сколько пива, ты бы дал мне ее поводить. Тогда бы мы хоть могли показать этому фермеру послушную скотинку. А сделаем по-твоему – будет у нас запоротая дура.
