– Я должен занять папино место, а все знают, что я не гожусь, – сказал Перри.
Он поднял голову и посмотрел на меня. Глаза у него были красные от слез и выпитого.
– Я должен занять место Джорджа, а никто не будет меня любить так, как любили Джорджа, – сказал он.
Я подняла руку и прижала ладонь к его щеке.
– Я буду, – промолвила я.
Я едва понимала, что говорю. Моя скорбь о ней, моя печаль и одиночество от пустоты той жизни, которой мы все жили, поднялись во мне половодьем и сказали, что между нами должна быть любовь. Что, по крайней мере, мы с Перри можем быть добры друг к другу. Что передо мной человек, страдающий, как ребенок, впавший в такое отчаяние, что даже я, со всей своей болью и неудачами, могла ему помочь.
– Не печалься, Перри, – нежно сказала я. – Я могу о тебе заботиться. Мы здесь пробудем еще недолго, а потом вернемся домой и будем вместе жить в Широком Доле. О Джордже забудут, о твоем папе тоже забудут. Мы будем хорошо управлять поместьем, вместе, и все увидят, что ты хороший человек. Даже твоя мама будет довольна, когда увидит, как хорошо ты можешь управлять поместьем.
– Правда? – спросил он, доверчиво, как дитя.
– Еще бы, – ответила я. – Мы будем вместе учиться. Увидишь. В конце концов мы будем счастливы.
Он позволил мне ласково уложить его на подушку и накрыть покрывалом. Закрыл глаза, но продолжал крепко сжимать мою руку.
– Не бросай меня, – сказал он.
– Не брошу, – ответила я.
– Никогда не бросай меня, Сара, – жалобно сказал он.
Вскоре его рука отпустила мою, и через пару минут он уснул и засопел. Я вспомнила про приятеля па, который захлебнулся рвотой во сне, и перевернула голову Перри на тонкой льняной подушке набок, чтобы он не лежал на спине. Потом на цыпочках вышла из комнаты, тихо спустилась в холл и отворила парадную дверь, за которой меня ждал Море. Увидев меня, он выставил уши.
Грум подсадил меня в седло, и мы направились в парк в молчании. Я по привычке двигалась вместе с Морем и, удержав его, когда мимо нас, слишком близко, пронесся доверху груженный фургон, подумала о Перри. Я думала о нем с нежностью и жалостью. С любовью и сочувствием. Но какая-то крохотная часть меня заговорила голосом цыганки с жестким лицом, цыганки, которая всегда была неподалеку, в глубине моей головы.
«Он слабак и дурак», – произнес этот голос.
Он еще спал, когда я вернулась, но горничная леди Клары поднималась по лестнице с горячим шоколадом для ее милости.
– Я отнесу, – повинуясь порыву, сказала я и забрала поднос.
Леди Клара уже проснулась, она улыбнулась, увидев меня.
– Сара! Доброе утро! Как приятно видеть тебя в столь ранний час! Как от тебя пахнет конем! Дорогая, прошу, пойди к окну и немного проветрись!
– Простите, – сказала я, смутившись. – Наверное, это от сапог.
– Разумеется, – приветливо сказала она. – Но не будем об этом. Уверена, ковры отстираются.
Я покраснела.
– Не дразните меня, леди Клара, – сказала я. – Вы хотите сказать, мне не следовало приходить?
Она улыбнулась.
– Нет, – ответила она. – Я всегда рада тебя видеть, даже если от тебя пахнет гунтером. Позвони, пусть принесут еще одну чашку, и расскажи, зачем ты так рано пришла со мной повидаться.
Я дождалась, пока служанка принесет еще одну чашку, разольет шоколад, вручит леди Кларе утреннюю почту и удалится, а потом глубоко вдохнула и начала:
– Я хотела поговорить о Перри.
Леди Клара подняла на меня ясные невинные голубые глаза.
– Он не вернулся домой прошлой ночью? – холодно поинтересовалась она. – Он пьян? Проигрался?
– Нет! – воскликнула я. – Я сегодня нашла его на крыльце. Он добрался домой, но пьян вусмерть.
Она кивнула и жестом велела налить ей еще чашку шоколада.
– Он пьет все больше и больше, – сказала я. – И, кажется, он очень несчастлив. Я не могу не думать, что жизнь в городе ему крайне вредит. Ему нужно чем-то заняться. Все, что он делает за день, это ездит со мной кататься днем и потом уходит вечером. Больше ему делать нечего.
– Так больше ничего и нет, – заметила леди Клара. – Он ведет жизнь молодого джентльмена, живущего в свое удовольствие. Что он, по-твоему, должен делать, Сара? Ходить за плугом? Заняться шелкоткачеством?
