— Так, что мы будем делать?
Кустос поскреблась в заднюю дверь и, когда Тенс открыл ей дверь, ускакала, улыбаясь.
Тетушка встала и подошла к окну. Воцарилась тишина.
— Мы пойдем в церковь. Пусть он все это скажет мне в лицо.
Я покачала головой. — Я не думаю, что это хорошая идея.
Это как дразнить кобру: лучше уйти до того, как она тебя укусит.
Тенс меня поддержал — Я тоже так думаю.
Тетушка взмахнула руками, как будто наши мнения уже не могли повлиять на разговор.
— Когда вам будет по сто шесть лет, тогда вам не нужно получать разрешение малолеток. Подготовьтесь и ради Бога, постарайтесь выглядеть соответствующе и богобоязненно. — Она вышла, громко топая ногами.
— А как выглядит богобоязненность? — спросила я у Тенса.
— Вероятно, не как Спанч-Боб. — улыбаясь, ответил он, указав головой на мою пижаму. Потом он взял яблоко и вышел из кухни.
Мои слова похожи на слова сумасшедшего, я знаю. Но я не чокнутая. Единственное, в чем я уверена, о чем я говорю правду, это то, что к тому времени, когда душа проходит через меня, она не собирается сообщать друзьям и родным, что я не псих. У них есть о чем еще подумать тогда, когда они начинают видеть свет вместо меня.
Меридиан Лэйн, 13 апреля 1946
Я уставилась на юбку от школьной формы в ужасе осознавая, что Тенс выстирал и выгладил каждую её складку. Я подумала о других вещах, которые он принес мне прошлым вечером. Он не смотрел на меня, даже не заворчал, когда я, запинаясь, поблагодарила его после того, как увидела свое розовое, украшенное серебряными звездочками, белье на верху стопки.
Очевидно, мама и не предполагала, что мне понадобится выглядеть богобоязненной в присутствии членов радикальной общины, каждый из которых думал, что я адская ведьма. Школьная юбка и бежевая кружевная блузка, которую я отыскала в шкафу, казались наиболее близкими к приемлемому. Я бросила взгляд на темно-зеленые лосины. Колготки были порваны в семи местах, но "богобоязнень" явно не подразумевала оголенные колени.
Я спустилась по лестнице через пятнадцать минут. И тут же порадовалась, что крепко держусь за перила. Я с трудом узнала человека в костюме, стоящего спиной ко мне. Боже Милостивый, Тенс выглядел потрясающе. Его костюм был сделан из черного блестящего материала в серую угольную полоску. Может быть брюки были чуть коротки, а рукава чуть длиннее, чем нужно. Он возился с галстуком, стоя перед зеркалом в прихожей. Должно быть, я отражалась в этом зеркале, потому что внезапно он замер, будто почуявший опасность кролик. Готовый спасаться бегством.
Ему бы тоже стоило постричься. А так его волосы запутались сразу за его ухом. Он смотрел на меня в зеркале. Я не могла понять его выражение, оно было закрытым, осторожным, может быть слегка испуганным.
— Неплохо. — Я проглотила возгласы восхищения, чуть было не вырвавшиеся из меня.
Он хмыкнул и продолжил мучить свой галстук.
— Давай, я помогу. — Я протянула руку. — Я завяжу его под себя, но ты потом сможешь подогнать его под свой размер.
Он остановился и подумал над моими словами.
— Я серьезно. Давай его сюда. Меня папа научил. — Это был один из немногих моментов в жизни, в котором мы общались с папой.
Тенс неохотно передал мне серый шелковый галстук, пахнущий кедром. Я повесила его себе на шею, пытаясь не замечать идущее от него тепло. Я закрыла глаза, вспоминая способ подвязывания, надеясь, что я не опозорюсь.
Последним усилием, я затянула самый аккуратный узел в своей жизни. Сняла галстук через голову и отдала его Тенсу. Он снова хмыкнул и надел его на шею, затянул узел, разгладил складки. Опустил воротник накрахмаленной белой рубашки, но немного промахнулся, захватив воротником немного волос на затылке. Я потянулась и выправила его волосы, попутно пальцами отметив мягкость его волос и спокойствие его тела при прикосновении.
— Ну что же, давайте приступим! — послышался тетушкин голос прежде, чем она спустилась по лестнице.
Я отпрыгнула от Тенса, как будто нас застали за чем-то очень неприличным.
— Спасибо, — пробормотал он, и отошел от меня. Мне кажется, он покраснел.
Я повернулась к тетушке, ожидая увидеть ее одетой в что-то, не очень отличающееся от ее безупречной классики. И челюсть отвалилась от удивления.
