Вбежав во двор родительского дома, Фенелла поняла, что сегодня вечером не пойдет к сэру Джеймсу. Перед загоном, где держал лошадь ее отец, возился старичок Пат, последний слуга, которого они могли себе позволить. Он пытался разнуздать упрямого скакуна, и девушка догадалась, что к ним приехал дядя из Саутгемптона.
Сводный брат ее отца был назначен опекуном Фенеллы. Мать видела в нем корень всех зол, поскольку всякий раз, навещая их, он привозил новые бумаги, которые будто бы утверждали, что из жалких крох наследства ему причитается больше, чем он получает. Сэр Джеймс предлагал оплатить Фенелле адвоката, но она отказалась от помощи и воевала с дядей сама. Признаться, по большей части ей приходилось уступать настойчивому родственнику. Им с матерью требовалось немного, и, пока он увозил с собой на полфунта больше, они могли жить, как им хотелось.
— Приехал твой дядя Уолтер, — прошептала мать, когда Фенелла вошла в крохотную гостиную. — Нужно будет что-то поставить на стол.
— Ничего нет.
— Если ты быстренько сбегаешь, то еще сможешь взять у мясника хороший кусок филе, — захныкала мать.
Фенелла повернулась. Она надеялась, что сможет провести вторую половину дня за книгой, которую дал ей почитать Сильвестр; ей было холодно, хотелось снять с себя мокрую одежду. Но сбегать к мяснику, а потом стоять у плиты было лучше, чем сидеть с матерью и дядей в комнате и слушать, что тот болтает.
Когда они наконец сели за стол, Фенелла затосковала по светлой столовой Саттонов, где без умолку болтала очаровательная тетушка Микаэла, пока сэр Джеймс флиртовал и дурачился, а Сильвестр играл на лютне и пел песни о сладкой утраченной любви. В доме Саттонов всегда было полно гостей. Сэр Джеймс любил людей, они развлекали его, и, казалось, он толком никогда на них не сердился.
— В доме, который построил Джеймс Саттон, я иногда начинаю верить во всякие безумные вещи, — говорил Энтони.
— В какие, Энтони?
— В то, что мир добр. Что все, что мешает мне дышать, уладится само собой.
Здесь же, в темной комнате, мать Фенеллы, как обычно, молча сидела над чадящей свечой. Дядя налегал на свиное филе в яблочном соусе, которое он выкладывал себе на толсто нарезанные куски хлеба, при этом разбрасывая по скатерти крошки и капая на нее приправой, и Фенелле отчаянно хотелось где-нибудь спрятаться. Она почти ни к чему не прикоснулась, хотя по-прежнему была вечно голодной девушкой. Но сегодня каждый кусок застревал у нее в горле.
— Не сказать, чтоб ты была хорошей поварихой, да, племянница? — недовольно произнес дядя. — И подаешь всего одно блюдо?
— Есть еще ежевичный пирог, — ответила Фенелла, вспомнив, что медовая глазурь не удалась.
— Тогда я, пожалуй, возьму еще вина, запить, — проворчал дядя и взмахнул пустым кувшином.
— Я вам не служанка, — заявила Фенелла. Впрочем, это произошло уже после того, как она стояла в кухне и наполняла кувшин.
Дядя закончил трапезу, откинулся на спинку креслам сложил руки на животе. Только теперь Фенелла заметила, что во время ужина он ни разу не заговорил о наследстве.
— Мы с твоей матерью немного поговорили, когда ты еще не вернулась, — произнес он. Фенелла повернула голову в сторону матери, но та продолжала смотреть на стол.
— Речь идет о твоем будущем, племянница. Ты понимаешь, что я не могу вечно кормить тебя и мать из своих доходов. Жизнь вдовца тяжела, кроме того, я собираюсь жениться снова. А приводишь в дом жену — должен иметь полную мошну.
Казалось, он говорил сам с собой, а не с ней. И все же сердце Фенеллы гулко застучало. В голове с кристальной ясностью всплыли итальянские слова, которые читал ей Сильвестр: Penso, ardo, piango. И внезапно ей открылось их значение. Я мыслю, я горю, я плачу. Мое состояние — война, и это наполняет меня гневом и болью. Мир обретаю я лишь в мыслях о ней.
«Я знаю это, любимый! — хотелось закричать Фенелле, да так, чтобы ее услышали во Франции. — Хоть я иногда злюсь и мне хочется оторвать тебе голову. Я знаю, какая буря бушует в твоей душе, и поэтому я здесь, я жду. Дядя ничего мне не может сделать. Он не имеет права. Однажды ты вернешься, и тогда мир станет просто отличным местом».
