Джованни поклонился:
— Твое Святейшество, поле битвы между добром и злом — сердце человека, — тихо произнес он.
— И что? Об этом мы уже слышали, — перебил его Папа.
— Помыслы важны столь же, сколь и деяния, Твое Святейшество, — ответил Джованни.
— Значит, ты согласен с Августином?
— Осмелюсь утверждать, что в данном вопросе Августин ближе к Учению Истины, — сказал Джованни.
— Абеляровщина! — возмутился кардинал, говоривший о превратной воле.
— Так-так, — Урбан III покачал головой, то ли с одобрением, то ли с укоризной. — Скажи мне, юноша, как бы ты рассуждал, если бы тебе пришлось определять епитимью для убийц Святого Томаса?
— Мне кажется, главное понять, почему было совершено это убийство, — ответил осмелевший Джованни.
— Почему? — переспросил Папа.
— Чем руководствовались убийцы, когда пошли на преступление. От этого зависит степень их виновности.
— Дадено, — заинтересованно продолжал Папа. — И?
— Не могу судить с уверенностью, ибо знаю об этом деле лишь понаслышке, — ответил Джованни, — но, кажется, они желали выслужиться перед королем Генрихом. Таким образом, предпочли своего земного властелина Владыке Небесному и решились преступить заповедь «Не убий».
— Вот мы и добрались до греховных помыслов, — улыбнулся Папа. — А остальные условия? Место, время и так далее?
— Тщательность побуждает учитывать все обстоятельства, Твое Святейшество, — ответил Джованни, совсем ободрившись.
— Ну, что скажете? — обратился Папа к присутствующим.
— Дерзок, весьма дерзок, но умен, кажется, — ответил за всех кардинал, говоривший о превратности воли.
— Значит, достоин? — спросил Папа.
— Годится, — согласились священники.
— Прекрасное единодушие, — сказал Папа. — Пусть этот юноша завтра же получит все низшие степени посвящения.
При этих словах Джованни вдруг выступил вперед и опустился на колени перед папским креслом:
— Твое Святейшество, умоляю, выслушай меня! Я не гожусь в епископы. Мне только двадцать лет, и у меня нет ни жизненного опыта, ни глубоких познаний в науке. Я польщен благосклонной оценкой, данной мне этим высоким собранием, но если я и вправду имею хоть каплю здравого смысла, я в состоянии понять, что не должно мне дерзать…
— Молчи! — воскликнул Папа. — Ни слова больше! Или ты не знаешь, что избранный не может отказаться?! Ты обязан подчиниться, из смирения перед волей Божией! Объясни ему, сеньор Альберто, — обратился Папа к пожилому благообразному кардиналу.
— Прояви добродетель послушания, юноша, — сказал тот. — Ибо следует в равной степени сдерживать и того, кто не достоин, но бессовестно стремится к делам управления, и того, кто, будучи достойным, старается уклониться от этого.
Джованни хотел возразить, но ему вновь приказали молчать.
— Сеньор Альберто, как можно скорее сделай из этого бунтаря диакона, хоть на сегодняшней вечерней службе, — твердо заявил Папа.
Джованни сокрушался, но спорить было невозможно, никто не желал слушать.
Дядюшка-архидьякон держался всю дорогу до дома вдовы, но как только они переступили порог внутренних покоев, накинулся на Джованни с кулаками.
— Ты что это о себе вообразил?! Белены, что ли, объелся?! Я из-за него столько трудов принял, столько стараний положил, покоя лишился, готов был в лепешку расшибиться, лишь бы дело выгорело! — кричал дядя. — Пожалел бы мои седины! Весь в свою мать-развратницу, которая двух мужей в могилу вогнала! Никакого стыда у тебя нет!
Отхлестав Джованни по щекам, дядя вдруг сбавил пыл, вспомнив, что скоро его племяннику идти в церковь принимать посвящение.
— Ладно, хоть и досадно, — пробурчал дядя. — Только впредь никаких фокусов. Смотри у меня! — дядя оставил Джованни одного до вечерни, поразмыслить над своим поведением.
Джованни почувствовал себя на грани отчаяния, он никак не ожидал, что все так скоро обернется и он будет совершенно не властен над собственной судьбой. Но на вечерне в храме на него снизошло успокоение, он решил — так тому и быть, и больше не противился.
Ему предстояло исполнять обязанности диакона почти два месяца, все это время Джованни находил утешение в усердии. К Рождеству он совершенно освоился в новом качестве, и такое множество впечатлений наполняло тогда его жизнь, что совсем не оставалось времени жалеть себя.
