После того как я выписалась из больницы, у меня были навязчивые сны. Мне снилось, что меня и моих детей собираются убить нацисты. Даже теперь, столько лет спустя, я помню эти сны. Мы с моими двумя девочками находились в каком-то помещении, похожем на раздевалку. Дочери были еще маленькие. Во сне я понимала – все мы понимали, ведь в раздевалке были и другие, – что нас сейчас убьют. Сначала мы думали, что это газовая камера, но потом поняли, что сейчас появятся нацисты и отведут нас в другое помещение, и оно-то и будет газовой камерой. Я пела своим детям и обнимала их, и они не боялись. Я забралась с ними в уголок, подальше от других. Ситуация была такова: я принимала свою смерть, но не хотела, чтобы мои дети боялись. Я ужасно боялась, что их заберут от меня. Может быть, их удочерят немцы, ведь девочки похожи на маленьких арийских детей – да они и были арийцами. Я не могла вынести мысли, что с ними будут плохо обращаться, – а во сне у меня было ощущение, что с ними будут плохо обращаться. На этом сон обрывался. Это был кошмарный сон. Не знаю, как долго мне снился этот кошмар. Во всяком случае, он снился мне довольно часто, когда я жила в Нью-Йорке и мои дети росли вполне здоровыми. Я никогда не рассказывала мужу про этот сон.
Я написала письмо матери. Написала, что люблю ее, и поблагодарила за то, что она приехала ко мне в больницу. Написала, что никогда это не забуду. Она ответила мне открыткой с изображением Крайслер-билдинг ночью. Понятия не имею, где она раздобыла эту открытку в Эмгаше, Иллинойс, но она прислала мне ее и написала: «Я тоже никогда не забуду». Она подписалась: «М». Я положила открытку на столик у кровати, возле телефона, и часто смотрела на нее. Брала ее в руки и держала, изучая изменившийся мамин почерк. У меня до сих пор хранится эта открытка с Крайслер-билдинг ночью, которую она мне прислала.
Когда я смогла покинуть больницу, с меня спадали туфли. Я не думала, что похудеть означает потерять вес во всех местах – но, конечно, так и было, и туфли стали мне велики. Я положила открытку на дно пластиковой сумки, которую мне дали для моих вещей. Мы с мужем поехали домой на такси. Я помню, что мир за больничными стенами показался очень ярким – тревожно ярким, – и это меня напугало. Дети хотели спать со мной в мою первую ночь дома, но Уильям сказал «нет». Однако они все равно улеглись со мной на кровать, две мои девочки. О господи, я была так счастлива, что вижу своих детей! Они очень выросли. У Бекки была ужасная стрижка. Она залепила волосы жевательной резинкой, и подруга семьи, у которой не было своих детей и которая приводила девочек ко мне в больницу, подстригла ее.
Джереми.
Я не знала, что он гей. Не знала, что он болен. Нет, сказал мой муж, он никогда не выглядел больным, как те, у кого СПИД. А теперь его нет – он умер, пока я лежала в больнице. Я плакала непрерывно и тихо. Сидела на крыльце, и Бекка гладила меня по голове, а Крисси время от времени присаживалась рядом и обнимала своими маленькими ручками. А потом девочки принимались прыгать вверх и вниз по ступенькам. Мимо прошла Молла.
– О господи, ты уже слышала о Джереми! – воскликнула она. И сказала, что ужасно, когда такое случается с мужчинами. И с женщинами, добавила она. Молла посидела со мной, пока я плакала.
Я так часто думала – так часто – о том мужчине в больнице, на двери которого был желтый стикер. Я видела его в тот день, когда мать уехала, а меня оставили в коридоре напротив его палаты. Вспоминала, как он смотрел на меня горящими темными глазами, с мольбой и отчаянием, не давая мне отвести взгляд. На его месте мог быть Джереми. Много раз я думала: я узнаю, где и когда он умер – это должно быть зафиксировано в официальных документах. Но я так никогда и не узнала.
Когда я вернулась домой, было лето, и я носила платья без рукавов, не сознавая, какая я тощая. Но я замечала, что, когда я шла по улице, чтобы купить продукты для детей, люди смотрят на меня со страхом. Я приходила в ярость от того, что они смотрели на меня с опаской. Вот так же смотрели на меня дети в школьном автобусе, опасаясь, как бы я не села рядом с ними.
