Индеец оглядывает своих девчонок и старается не раскисать: впереди долгий путь до твердой земли. Выбравшись из топи, где остановиться значит утонуть, измученный гарем товарища Ваго устраивается спать вповалку: спутницы Дамело попросту падают, где стояли, и прижимаются к скользким от пота бокам Минотавры, проваливаясь в сон раньше, чем голова коснется мускулистой «подушки». Индеец пытается бодрствовать, нести вахту, а может, не хочется ему оставлять пройденный уровень, где все еще поправимо, где он чувствует свою силу и значимость, даром что кнуты-ошейники розданы, лучший друг оставлен на попечение бога-извращенца в мире мертвых пидорасов, подруга детства заработала раздвоение личности, а на голову Дамело свалилась то ли новая любовница, то ли новая подопечная, бывшая мадам Босс, бывшая невеста бога, бывшая актриса, бывший лилим — всё бывшее и ничего настоящего.
Зашибись, как круто, думает Сапа Инка, уплывая в сон, ну за-ши-бись.
* * *
— Так орали эти номады,
Уходя дорогой короткой
За посланником Мухаммадом,
Молодым, с подбритой бородкой.
А дорога вдаль летела,
Это было дело святое,
Это было верное дело,
За которое драться стоит!!!
[133]Так. Дамело бы не удивился, проснувшись в собственной квартире на кровати, заваленной женскими телами в разводах засохшей глины, но он, похоже, не у себя, а в совершенно чужом доме. Как будто накануне крепко бухнул и был увезен похитителями на такси в неизвестном направлении. Впрочем, голос одного из похитителей спросонья показался знакомым и даже незабываемым (такое забудешь, пожалуй): Димми под три аккорда горланил любимую песню юности. В те времена глупая романтика КСП не считалась декларацией исламского экстремизма.
Как же мы жили тогда без толерантности, вздыхает индеец, вытягиваясь в чистой, мягкой постели, потираясь об нее, точно кот.
— Так давайте подымем чаши,
За фанфары седьмого века,
За счастливое время наше,
За дорогу Медина-Мекка,
За зеленый огонь ислама
От Хивы до Дженералифа,
За двенадцать святых имамов
И святых четырех халифов,
За первейшую пядь дороги,
За начала начальный атом,
Что расстелется нам под ноги
Завоеванным халифатом…
Дамело, позевывая, входит в комнату, где дает концерт этот Томми Вайтс недоделанный. Не зная, кто его встретит, индеец нервничает, оттого и переигрывает, изображая безмятежность. И маска слетает к чертям, когда Диммило и Савва оборачиваются в его сторону. Они на удивление похожи, сразу видно: эти двое — пара. После свадьбы богов земные тела, побитые жизнью, меняются, превращаясь в то, что нравится сильнейшему. А сильнейший здесь Инти, золотой бог.
Длинные волосы, текущие, словно река, и ни намека на утренюю щетину. Гладкая, безволосая, точно у женщин, кожа, вместо бугров накачанных мышц — плавные очертания крепких от природы тел. Единственное, что в Димкиной внешности не тронуто — белая, не привыкшая к солнцу кожа. Инти нравятся любовники белые, как молоко и серебро… Любовницы, впрочем, тоже. Белизна — личный фетиш бога Солнца. Интересно, сколько еще святотатств придет в голову, думает Дамело, демонстративно прикуривая, пока я тут стою в трусах и любуюсь лунным дьяволом Мецтли? На что я надеюсь — отыскать в нем друга детства? Вернуть себе Димми? Это еще безнадежней, чем вернуть себе Амару.
— Который, между прочим, никуда не делся, — усмехается Мецтли. Черты божества проступают в Димкином облике даже сильнее, чем в Уака-де-ла-Луна, мерцает сквозь бренную плоть серебряный блеск, не дает забыться, поверить, что перед Дамело Димми, просто Димми.
— Вернется к тебе удача, вернется, — кивает Инти. — Драконы — праздник, который всегда с тобой, хоть удавись.
— Курить натощак вредно, — зудит Диммило. — Хоть кофе выпей, самоубийца.
— А есть кофе? — хриплым со сна голосом спрашивает Дамело. — И где мои бабы? Я всех увел, как было велено.
— Не надоели они тебе? — Инти весь такой сочувственный, заботливый: наливает кофе, подвигает чашку, вот-вот про здоровье расспрашивать примется. Мамочка.
— Пока нет, — врет индеец. И не краснеет. Негоже ему отрекаться от своего гарема — особенно сейчас, когда он не знает, где его спутницы, что с ними.
